Обоймина, Елена Николаевна (1957).Свет земной любви : история жизни матери Марии - Елизаветы Кузьминой-Караваевой / Елена Обоймина. - Москва : ЭНАС, 2009. - 294, [1] с. : портр.; 21 см. - (Persona nota).; ISBN 978-5-93196-936-7 (в пер.) скрыть На обл. в подзаг.: Елизавета Кузьмина-Караваева. Мать МарияРелигия -- Христианство -- Православие -- Русская православная церковь за рубежом -- Монашество -- Кузьмина-Караваева, Елизавета ЮрьевнаХранение: 2 09-73/129; Хранение: Рос 6-2/2-246;
Плейбой, завсегдатай ночных клубов, светских раутов и дипломатических приемов – таким рисуют Рудольфа Нуреева многочисленные воспоминания его приятелей и недругов за рубежом. Он якобы много пил, что не мешало ему находиться в прекрасной форме. Танцуя по сто – двести спектаклей в год, умудрялся вести образ жизни, совершенно противоестественный для классического танцовщика.
«…поздними вечерами мне случалось встречать его в ночных кабаре – он шел стремительной, раскованной походкой, как на крыльях, с лицом волка и раскатистым смехом русского, – повествовала о встречах с Нуреевым в своем очерке «В память о лучшем» писательница, любительница ночного Парижа Франсуаза Саган. – В ту пору он принадлежал большой семье парижских полуночников и можно было запросто переброситься с ним парой-тройкой теплых, ни к чему не обязывающих фраз, принятых в той среде»[41].
Среди любимых злачных мест Нуреева были маленькие потайные бары вроде «Ла Дус», «Артс энд Баттлдресс»; подобные места привлекали преимущественно посетителей гомосексуальной ориентации. Рудольф искал там «случайных встреч» с мелкими торговцами, матросами, водителями грузовиков и тому подобным сбродом. Присмотрев кого-то, он посылал свою помощницу Тринг «полюбезничать с ним». Потом она отвозила обоих на квартиру к Рудольфу и уезжала домой. Подобные гости редко задерживались у Нуреева после наступления утра. Время от времени Тринг сводила его со знакомыми ей мужчинами, например с блондином-австралийцем, который работал в модельном бизнесе.
Да, со временем он стал обращаться за сексуальным удовлетворением только к мужчинам.
– С женщинами надо так тяжко трудиться, и это меня не очень устраивает, – откровенничал Рудольф с Виолетт Верди. – Ас мужчинами все очень быстро. Большое удовольствие.
Комментировать подобные высказывания не беремся. Единственный вопрос в качестве вывода, который рискнем задать: неужели за всю свою жизнь Рудольфу так и не посчастливилось повстречать ни одной по-настоящему страстной, темпераментной женщины?
Хотя женщины в его постели все-таки бывали…
Один из танцовщиков «Гранд-опера» однажды утром явился на квартиру Нуреева по его приглашению, чтобы обсудить детали балета, в котором Рудольф собирался дебютировать. Увиденное здесь крайне удивило его.
«Я вхожу в спальню и вижу их: Нуреева, мальчика и одну из тех светских дам, которые всегда окружали Рудольфа, – рассказывал он годы спустя. – Завтрак был накрыт прямо на кровати, и женщина разливала чай. Так я и консультировал его по поводу балета, пока они втроем завтракали в постели. Вы хотите что-то заметить по поводу сюрреализма происходящего?».
«Руди замучила его собственная сексуальность», – утверждала одна из самых близких подруг Рудольфа, Моника ван Воорен. По ее словам, Рудольф стыдился своей сексуальной ориентации и потому, ища унижения, снисходил до людей попроще вроде уличных мальчуганов, разной мелкой шпаны да шоферюг-дальнобойщиков.
Совсем иное мнение сложилось у приятеля Рудольфа, голландского хореографа Руди ван Данцига: «Нуреев не испытывал ни малейших комплексов в связи со своей сексуальной ориентацией, в его отношении к гомосексуализму не было ни кокетства, ни оттенка борьбы за права меньшинств, он исходил из того, что здесь нет ровным счетом ничего особенного. Он почти никогда не рассуждал на эту тему – зачем рассуждать, если вопрос настолько ясен?»[42].
Впрочем, танцовщик никогда не признавался публично в своей сексуальной принадлежности. «Знать, что такое заниматься любовью, будучи мужчиной и женщиной, – это особое знание», – обронил он в одном интервью, произнеся одну из своих излюбленных загадочных фраз.
С годами ответы Нуреева на вопросы любопытных журналистов становились все более уклончивыми. Он прекрасно осознавал, что надо остерегаться жадной до слухов прессы, и предусмотрительно оберегал свой публичный образ.
«Каждому должно быть очевидно, что очень неприятно становиться объектом назойливого любопытства, когда перед публикой раскрывают все детали твоей личной жизни. Такая форма журналистской болтовни – одна из тех вещей на Западе, которую я нахожу отвратительной»[43].
Этой «формой журналистской болтовни» со временем заразится и российская журналистика, с упоением перемывающая грязное (на самом деле или по мнению представителей «желтой» прессы) белье публичных людей.
Частые появления Нуреева в обществе с Марго Фонтейн и другими уважаемыми женщинами служили ему полезным прикрытием. Рудольф играючи обходил вопросы журналистов о том, на ком из этих дам он намерен жениться.
– Нет, нет, я ни за что не хочу оказаться запертым в клетке, – сказал он корреспонденту лондонской «Дейли миррор» в конце 1963 года. – Балет для меня слишком важен. Всем другим надо жертвовать ради него. Не должно быть никаких препятствий.
В 1965 году Нуреев заявил репортеру из журнала «Тайм», что «женщины глупые, все до единой, но они посильнее матросов. Им просто хочется выпить тебя до дна и оставить умирать от истощения». Весьма оригинальное высказывание…
Он не может откликнуться на любовь, если она не взаимная, признался Рудольф в 1968 году в интервью для журнала «Эсквайр».
– Когда ты влюблен или любим, это большая тюрьма. Господи Иисусе! Любовь – это то, чего ищешь всю жизнь, каждую секунду, каждый день. Но когда кто-нибудь изливает любовь, это тебя убивает, если она нежеланная, убивает тебя. Зачем губить свою жизнь, жизнь какой-нибудь девушки? Я не хочу жениться.
– А как идет ваша сексуальная жизнь? – спросила его в 1974 году корреспондентка «Вашингтон пост».
– Спорадически, – невозмутимо ответил Рудольф.
– О, но дамы будут очень разочарованы таким кратким ответом, – настаивала собеседница.
– Дамы, – заявил Рудольф, – должны просто оставаться заинтригованными.
И не ошибся: они таковыми и остались…
Тем не менее нетрадиционная ориентация, в которой Нуреев так никогда и не признается, стала частью его образа, «его сценической экзотики», по определению Михаила Барышникова.
Одним из основных моментов созданного им собственного сценического имиджа было, по рассказам коллег, стремление максимально раздеться во время спектакля, отвергая «вечные» панталоны графа Альберта в «Жизели», выходя на сцену с обнаженной грудью в «Корсаре» и даже «Дон Кихоте», надевая более тонкое и прозрачное трико, чтобы создать иллюзию кожи.
Ему будто бы доставляло удовольствие дразнить зрителей и заставлять их ожидать подвоха. В его собственной версии «Спящей красавицы», поставленной для Национального балета Канады в 1972 году, Нуреев, по своему обыкновению, сначала появлялся укутанным в длинную, до пола, накидку. Чтобы снять ее, он поворачивался спиной к залу и потом медленно, очень медленно опускал ее, пока она, наконец, не застывала чуть ниже ягодиц. Это искусство преподнести себя танцовщик использовал до самых своих последних выступлений. «Ему достаточно было пошевелить пальцем ноги, чтобы заставить сердца биться, как тамтамы», – писал один из лондонских критиков.
Знакомая Нуреева, актриса Лиз Роберте утверждала: «Секс успокаивал и спасал его. Он любил свое тело, очень гордился им и обожал секс. Этот последний воздействовал на него так же, как и слава. И оттого он был немного эксгибиционистом!».
Марио Буа, музыкальный издатель и муж балерины Клер Мотт, вспоминал о том, как Рудольф, приехав к нему в гости в его дом близ Севильи, спросил: «Where is the boys' pool?» Хозяин – наивных людей еще предостаточно – вывел его на террасу и показал небольшой бассейн, в котором любила плескаться его ребятня.
Гость расхохотался и пояснил, что имел в виду другое: где в этом городе тусовка мальчиков? Но пока что согласился поразвлечься в бассейне. Разделся – и Марио не мог отвести глаз: «Я был ошеломлен. Он был так ладно сложен, я никогда прежде не видел его таким. Мы были наедине – и это разом создало несколько щекотливую атмосферу»[44].
Но, похоже, в данном случае Рудольф никого не провоцировал. Просто вел себя так, как ему было удобно.
Один из друзей Нуреева, хореограф Ролан Пети, женатый человек обычной ориентации, тоже рассказывал, что когда он бывал у Рудольфа в гостях, тот мог расхаживать по дому абсолютно обнаженным. Похоже, Пети это ничуть не шокировало. Спокойно и без смущения он вспоминал в своей книге о часах общения с другом: «Проходил день за днем, и мы с Рудольфом стали неразлучны; чтобы избавиться от одиночества в поздние вечера, мне случалось проводить ночь в его квартире, а поскольку у него была только одна кровать, гостеприимность хозяина принимала оттенок интимности: после долгих разговоров, прерываемых диким хохотом, мы засыпали спиной друг к другу, как два брата, и во сне устремлялись к совершенно разным горизонтам»[45].
Хореограф приводит любопытную историю, показывающую, что Рудольф иногда был не прочь и присочинить, особенно когда хвастался своими любовными победами. Как-то он поведал Ролану об одном случае, который якобы произошел с ним в Цюрихе:
– Однажды ночью, после вечернего балета и пышного, скучного ужина, я понял, что спать в одиночестве не хочу. Я вышел на улицу и встретил прелестное существо в моем вкусе. Поскольку нельзя было привести моего нового друга в «Отель дю Лак», мы занялись любовью в роще, рядом с озером. Это было здорово!
Несколько месяцев спустя Пети остановился в том же цюрихском отеле и, вспомнив рассказ Нуреева, долго искал рощу или хотя бы какой-нибудь кустарник, зеленую изгородь или что-нибудь похожее на зеленые насаждения, но ничего подобного не нашел, не считая небольшого одинокого куста. «И я стал сильно сомневаться в правдивости его рассказа», – признавался хореограф впоследствии.
Остается предполагать, что количество приключений любвеобильного танцовщика оказалось сильно преувеличенным благодаря не только рассказам самого Рудольфа, но и откровенным домыслам тех, кто в свое время желал быть отмеченным его вниманием. Известно высказывание по этому поводу завсегдатая лондонского гей-бара: «Если бы каждый из геев, кто сейчас распространяется о своей связи с Нуреевым, действительно находился с ним в близких отношениях, то у Рудольфа просто не хватило бы времени на его головокружительную карьеру».
«Он был очень одиноким человеком и, мне кажется, делал все, чтобы обмануть это печальное и мучительное чувство… – рассказывал Ролан Пети. – Знаю, он посещал злачные места, где пользовался платными сексуальными услугами, а возвращаясь домой, быстро принимал душ, смывая остатки чужих запахов и прикосновений, замертво падал в постель и засыпал тревожным сном. Вскакивал на заре и бежал на репетицию в театр. У него не было времени на серьезный любовный роман – то ли он бежал от этого сознательно, то ли боялся связываться с кем-то слишком тесно… Вся его энергия была направлена исключительно на работу. Необязательные скорые контакты»[46].
И тем не менее, по слухам, у Нуреева были романы с другими известными гомосексуалистами – Фредди Меркьюри и Элтоном Джоном; молва приписала ему связь с главным киноэкранным героем-любовником Франции Жаном Маре. Между тем, судя по всему, с первым из них Рудольф даже не был знаком. Столь же достоверен, думается, рассказ о его якобы публичной оргии с четырьмя неграми в нью-йоркской бане.
На этих недоказанных и недоказуемых сплетнях сегодня выстраивают свои порнографические опусы недобросовестные авторы, чья цель слишком очевидна: зарабатывание денег любым, пусть и бесчестным путем. Обойдемся в этом случае без фамилий, дабы не делать этим горе-биографам ненужной рекламы.
Нашими многолетними партнерами являются крупнейшие библиотеки Америки, а также многие университеты и признанные слависты США и Канады. В числе наших друзей и Нью-Йоркский музей Metropolitan.В сфере наших интересов и издание книг Московскими издательствами.
Наш Московский отдел внимательно следит за новыми изданиями как в центральных издательствах, так и на периферии.На полках нашего магазина нашли свое место все признанные бестселлеры, изданные на русском языке, но особое внимание мы уделяем малотиражным изданиям.Оставайтесь с нами - Вы не будете разочарованы.
Наш адрес:
mifbookclub@yahoo.com
Книга Елены Обойминой "Тайны женских портретов" вышла в 2011 г. в издательстве "Аст-пресс" и сразу нашла своего читателя среди любителей и знатоков изобразительного искусства. Прекрасные цветные иллюстрации органично дополнили новеллы писательницы об известных и малоизвестных женских портретах, каждый из которых несет свою загадку. От издателя
Я долго не знала, с чего мне начать свой рассказ об Энгельберте. Так сложилось, что я, председатель Российского сообщества Энгельберта Хампердинка, могу многое рассказать об этом удивительном человеке. Но начинать всегда непросто…
И вдруг… Это волшебное слово «вдруг» нередко возникает, когда заходит речь о моем герое.
Вдруг из просторов Интернета прилетел ко мне один текст. Неизвестного автора, как это часто бывает в подобных случаях. Он и оказался тем самым долгожданным началом.
«Есть люди-праздники…
Они дарят хорошее настроение и особенную атмосферу, куда бы ни пришли… озаряя все и всех вокруг своим светом.
Они приносят в сердце море счастливых воспоминаний и мгновений – и вместе с ними приходит все то хорошее, что было, есть и будет. Именно рядом с такими людьми вспоминается что-то радостное, доброе… старое, как мир… но такое важное для нас…
Люди-праздники… не всем дано их встретить… но те, кто знаком с ними лично, знают, это – неповторимое чувство.
Это они приходят внезапно и всегда вовремя, чтобы подарить нам маленький, но очень важный праздник под названием «счастье»…
Именно таким праздником оказался для многих своих поклонников во всем мире Энгельберт Хампердинк, рожденный в Индии, в семье британского офицера, под именем Арнольд Джордж Дорси.
Очередного явления этого праздника в Москве российские поклонники Энгельберта ждали долгих семь лет…
«Он вышел на сцену царственной походкой льва…» – напишет потом кто-то из московских журналистов, и окажется абсолютно точен в этом не новом определении. Король романтиков, как называют певца во всем мире, выглядел самым настоящим носителем своего почетного титула и на московской сцене. Высокий и подтянутый, золотоволосый Энгельберт не просто казался моложавым – он и был в свои «немного за…» мужчиной в самом расцвете лет!
Во время концерта в зале происходило нечто удивительное. Я сидела в так называемой ложе бельэтажа – кресла на лестнице, ведущей на необъятный балкон. И огромная, теплая волна любви шла с балкона по направлению сцены прямо через меня. Вторая, такая же, поднималась снизу с партера... Думаю, ощущения у большинства зрителей были одинаковыми: казалось, сердце сейчас выскочит из груди и покатится на сцену прямо к ногам обладателя этого роскошного баритона, который поет сейчас, в данную минуту, только для тебя. Никогда прежде не приходилось такого испытывать, хотя видела «живьем» на сцене немало известных исполнителей (по крайней мере многих звезд советской эстрады и кино)…
Энгельберт очень волновался во время исполнения первых песен, голос его слегка дрожал. Такое, замечаю, случается с ним всякий раз в начале зарубежных концертов. Король романтиков умудрился не растерять за долгие годы творческой карьеры ни великолепного голоса, ни редкой задушевности исполнения, ни сценического обаяния и, что поразительно, ни этой юношеской способности волноваться перед концертом и в начале его! Он со всей искренностью признался в этом со сцены («Я очень, очень волнуюсь…»), и зал поддерживающе зааплодировал в ответ. И чем больше было аплодисментов, тем больше души и страсти вкладывалось певцом в давно любимые его поклонниками романтические баллады, каждую из которых московский зал встречал с неизменным восторгом. «Аплодисменты – это хлеб артиста», – любит повторять Энгельберт. И добавляет: «Я еще не наелся…» А иногда в начале концерта обескураживающе спрашивает: «Надеюсь, вы не оставите меня голодным?..»
В Москве этого явно не произошло! Самый лучший и самый современный зал столицы в Крокус-сити-холле с его отличной акустикой собрал в тот вечер более пяти тысяч зрителей, желающих увидеть и услышать живую легенду мировой эстрады. Несмотря на отвратительную рекламу – вернее, практически на полное ее отсутствие.
Я появилась в Москве за две недели до концерта, объездила ее вдоль и поперек в течение этих двух недель и нигде не видела ни растяжек, ни афиш, в которых говорилось бы о грядущих гастролях Энгельберта Хампердинка! В отличие от многих представителей российской попсы, концерты которых с завидной настойчивостью назойливо рекламировались на каждом шагу. Правда, после программы новостей по телевизору за несколько дней до концерта крутили короткую рекламу, являя зрителям певца в его молодом облике, но на эту рекламу надо было еще наткнуться…
Перед самым концертом в Крокус-сити-холле всех ждал еще один непонятный сюрприз: в фойе на столиках, с надеждой облепленных пришедшими, продавали диски… Муслима Магомаева. Нисколько не умаляя значения этого замечательного отечественного певца, хочу заметить, что зрители, собравшиеся на концерт Энгельберта не только со всей Москвы, но и из других городов России и зарубежья, ожидали увидеть там совсем иное, имеющее отношение к тому большому событию, ради которого они все здесь оказались… И они увидели это иное: проспектик за 200 рублей с ошибкой в имени исполнителя на первой же странице!
И все-таки этого потрясающего концерта ничто не смогло испортить! Два часа без антракта, во время которых певец ни на одну минуту не покидал сцены… Исполнение, естественно, вживую; фонограммой Энгельберт не пользуется, да у них за рубежом это и мало принято…
Старые, давно известные и любимые песни и совсем новые… Шутки и анекдоты, некоторые весьма соленые. Одной из безобидных была шутка о цвете волос, который изменился: «Я решил вернуться к своим корням…» Немногие знают, что от природы Энгельберт – шатен с вьющимися волосами. «Радикальный черный цвет» волос его молодости был связан не только с ранней сединой, но и с определенным сценическим образом южного мужчины, и достигался при помощи краски….
Зал пел вместе с Энгельбертом, и особенно старалась молодежь, заполнявшая балкон. Именно оттуда звучали просьбы исполнить очередные песенные шедевры, когда ребята выкрикивали со своих мест названия известных хитов. «Подождите, все еще будет!» – отвечал растроганный певец. «Что меня особенно потрясает – что даже молодые люди сегодня знают мои песни!» – добавил он. И он пел эти песни! А как иначе, разве мог он обмануть наши ожидания?..
«Его исполнение завораживает и начинаешь отсчитывать время назад, в юность, когда пели именно такие красивые спокойные песни, и мы любили... любили!» – напишет мне позднее из Твери поклонница певца Алла Петрова.
А тогда я сидела и думала: если бы мне вдруг сказали, что могут оставить для меня в жизни из всей мировой эстрады только что-то одно, то, безусловно, это был бы Он. Причем все остальное сохранила бы без сожаления только в своей памяти... Такого растворения, как в голосе Энгельберта, и погружения в него не дает ни один исполнитель. Это какое-то взаимное проникновение, я бы сказала: ты растворяешься в его голосе, а его голос растворяется в твоей душе; она переполнена этим голосом, словно счастьем в редкие минуты нашей жизни. И дело не в трех с половиной октавах, не только в них и не только в несомненном мастерстве артиста… Главное – в большом сердце, без которого невозможно настоящее искусство.
Впервые я услышала голос Энгельберта летом 1972-го. Мне не было и пятнадцати... Похоже, мы на Дальнем Востоке были покорены им раньше других в России благодаря магнитофонным записям, привозимым из-за рубежа моряками. С одной из японских кассет на магнитофоне «Сони» я и услышала этот потрясающий голос, равного которому на эстраде нет в мире. Чуть позже в родительском доме появилась его небольшая пластинка, выпущенная уже в СССР, с фото на конверте, тут же выставленным мной за стекло секретера. Это лицо с его безусловно чувственной мужской красотой неизменно привлекало внимание всех гостей. «О, кто это?» – спрашивали любопытные подруги, едва переступив порог моей комнаты.
Увы, КТО ЭТО, мы тогда знали очень мало. Зарубежный певец… явно не из соцлагеря. Мы понятия не имели о том, что творческий путь этого исполнителя вовсе не был таким уж гладким. Имея великолепный, необычайной красоты голос и прекрасные внешние данные, он долго, до своих тридцати, не мог обрести широкую известность. К тому же серьезное заболевание туберкулезом чуть не поставило крест на его дальнейшей судьбе. В эти трудные годы, когда молодому певцу не всегда удавалось заработать на кусок хлеба, рядом с ним неизменно была его Пэт, Патриция Хейли, преданная спутница, ставшая женой Энгельберта и матерью четырех его детей. Женой на всю жизнь – такая редкость среди эстрадных звезд!..
Считается, что огромную роль в судьбе Джерри Дорси (именно под таким именем, т.е. своим собственным, поначалу выступал певец) сыграл его друг и продюсер Гордон Миллз, предложивший ему звучный псевдоним. Год 1967-й стал поистине переломным: весь мир услышал песню «Releаse Me» («Освободи меня») и узнал имя ее исполнителя – ЭНГЕЛЬБЕРТ ХАМПЕРДИНК…...Не могу представить другого исполнителя такого уровня, который способен позвонить неизвестной пожилой поклоннице, лежавшей в больнице с инсультом, и сказать, что молится за нее и очень надеется на ее выздоровление. Поклонница тут же забыла про инсульт (что же я помирать буду, раз Он сам мне позвонил?!), вышла из больницы и в свои восемьдесят два начала вести большую работу в его фан-клубе (куда опять же ее пригласили после этого случая) по сбору средств для больниц и медцентров. Энгельберт патронирует много таких учреждений, хотя по своей скромности не любит говорить об этом. На средства певца содержится и воздушная скорая медицинская помощь в его родном городе Лестере в Англии.
«Мало ли что могут рассказать поклонники о своем любимом исполнителе? – спросит иной недоверчивый. – Кумир на то и кумир, чтобы создавать о нем легенды…»
Наверно, это так в любом другом случае, но здесь мы имеем дело с фактами. А факты, как известно, вещь упрямая…
Интересно, что именно пожилая леди, позитивный пример активной жизненной позиции, была героиней газетной публикации, а вовсе не Певец номер один, Золотой голос мира. Он лишь упоминался в статье как участник любопытного эпизода в жизни его фанатки.
Таких историй можно приводить великое множество…
Энгельберт может позвонить родным иной фанатки, которая удрала из больницы на костылях, чтобы побывать на его концерте, и мягко пожурить за то, что он ничего не знал об этом событии и не смог поприветствовать ее со сцены или пригласить в гримерку после концерта пообщаться с ним и другими поклонниками.
А уж случаи конкретной адресной помощи, о которых не знают даже вездесущие зарубежные газетчики, это вообще так называемая закрытая клубная информация, передаваемая поклонниками друг другу и, как правило, не выходящая за пределы фан-клубов: кому и как помог Энгельберт в трудную минуту. Я, например, знаю имена только двух человек, кому певец в течение многих лет оплачивает дорогостоящие операции, чтобы сохранить жизнь людям с серьезными заболеваниями. А сколько еще таких людей!
– Кем бы я мог стать, если бы не был певцом? – не столь давно переспросил Энгельберт журналиста, задавшего очередной провокационный вопрос. – Думаю, я был бы связан с медициной…
Похоже, что у него такой дар – помогать людям. Разумеется, своим близким тоже… На протяжении всей жизни, с самых детских лет, они имели для Энге, выросшего в большой и дружной семье, очень важное значение. Частенько так бывает, что человек становится знаменитым, переходит в разряд звезд, и при этом разрываются его родственные связи с близкими, которых он теперь не очень-то хочет и знать. Но это никогда не относилось к Энгельберту, который не забывает ни об одном представителе своего семейства, будь то брат или сестра, кузен или дядя. Его радует, что многие из них по-прежнему живут в его родном Лестере, где сам он надеется когда-нибудь отдыхать на покое после того, как оставит сцену.
В 2006-м Энгельберт получил известие, которое ввергло его в состояние настоящего шока: его старший брат серьезно болен – опухоль мозга величиной с апельсин! Потрясение было настолько сильным, что у певца пропал голос… Энгельберт отменил все концерты и поспешил к брату.
Он провел рядом с Ирвином немало времени. Не только серьезная операция, но и само присутствие любящего брата, думается, сыграло свою положительную роль. После этого сложного периода певец выглядел уставшим, но воспрянувшим духом: Ирвин победил страшную болезнь и даже вышел на работу! Самое любопытное, что после этого к Энгельберту сразу же вернулся его удивительный голос! И вернулся в новом качестве, став еще богаче, еще ниже и глубже по тональности. Хотя в его годы певцы весьма редко способны петь по-настоящему…
Да, похоже, его имя выбрано не случайно: Энгельберт в переводе с древнегерманского – Сияющий ангел.
Молодой журналистке Харриет Лейн удалось чуть-чуть разговорить Энге (так часто называют певца его зарубежные поклонники) на тему его неординарных способностей. Готовясь в скором времени пополнить собой число тех, кто на полном основании празднует День Матери, Харриет сочла своим долгом взять интервью у одного из самых харизматичных представителей мужского сословия.
После прогулки по угодьям певца, во время которой хозяин обращал ее внимание на местные достопримечательности вроде тихого райского уголка, в котором любит сидеть и молчать его жена Пэт, Энге пригласил журналистку в дом и провел в большую гостиную с пылающим камином. Заботливо усадив гостью в широкое кресло, Энге сел напротив и располагающе улыбнулся.
– Ну вы, конечно, знаете, кто у вас будет?
Нет, честно и несколько удивленно ответила Харриет, ей неизвестно это. Она имеет некоторые предубеждения против подобного обследования и потому не пошла на УЗИ.
– И правильно, не ходите, – сказал Энге, ласково посмотрев на молодую женщину своими зелеными глазами. – У вас будет девочка… – И добавил, будто ожидая услышать ее возражения после такого вердикта: – Я всегда прав…
(Спустя два месяца после интервью Харриет Лейн стала матерью замечательной дочурки.)
– Вы расскажете немного о ваших способностях? – спросила Харриет.
– Я никогда не говорю об этом, – мягко ответил Энге.
Взгляд Харриет выразил большое сожаление и даже некоторую обиду.
В конце концов, не отказывать же в такой невинной просьбе беременной женщине?.. И он рассказал.
Несколько лет назад, устав от бесполезных рекомендаций официальной медицины по поводу прицепившейся к нему непроходящей инфекции, Энгельберт попал на консультацию к гамбургскому целителю. Да, этот специалист вылечил его, но дело не в этом. Немец неожиданно сказал: «Со мной работают два целителя, но вы сильнее, чем они оба. Аура вокруг вас просто необыкновенная, вы обладаете огромной властью помогать людям. Вы вообще знаете об этом?»
Следуя урокам представителя нетрадиционной медицины, Энге решил проверить свои способности на собственном семействе. Речь шла о лечении наложением рук. Первый же опыт привел к поразительному результату: легкое покалывание в его руке, и мигрень его «пациента» исчезла через три минуты!
Энгельберт многозначительно замолчал, словно раздумывая, не сказал ли он чего лишнего. Похоже, это все, что он смог поведать любознательной Харриет.
Зрители? Да, в настоящее время он их «лечит» во время третьей песни на каждом выступлении, хотя аудитория не сознает, что это происходит.
– Я не говорю им, что делаю это. У меня необыкновенные способности? О, лечит Бог, а не я, излечение приходит сверху. А я… – добавил он скромно, – просто проводник…
Певец не расстается с иконой Божьей Матери, которую неизменно возит с собой на все гастроли. «В любом месте, гостиничном номере или гримерке, я прежде всего устраиваю место, где я мог бы помолиться перед концертом, – признается он. – И после концерта. Благодарю, что не подвел голос, что я смог дать людям то, чего они ожидали…»
К концу московского концерта начало происходить вообще что-то необыкновенное. Задние ряды молча встали и так же молча пошли вперед к сцене, к поющему Энгельберту. В полнейшей тишине в зале. Это походило на действие волшебной дудочки в сказке о путешествии Нильса с дикими гусями... гуськом друг за другом – к нему. Как будто он мысленно позвал! К задним рядам присоединились и зрители, сидевшие поближе. Я мужественно осталась на своем месте, хотя это было непросто...В конце московского концерта зрители стали свидетелями слез певца. Растроганный любовью российских поклонников, он, стоя на краю сцены, тесно окруженной людьми, исполнял напоследок одну из самых своих известных песен, «Тень твоей улыбки», практически без микрофона. И вдруг, на ходу, вставил в слова песни упоминание о Москве.
О Москве он будет часто вспоминать во многих своих интервью, впечатленный сердечным приемом, оказанным ему здесь, в российской столице. А на официальном сайте певца появятся его московские фотографии. Никакая другая страна, кроме России, не была представлена там на снимках ни до, ни после!
– Жаль, что Россия так далеко, – сказал Энгельберт президенту своего мичиганского клуба Мерилин Сэкер перед поездкой к нам. – Но люди там замечательные!
Первый приезд Энгельберта с гастролями в Россию состоялся в 2003 году, когда в Кремлевском дворце в Москве прошли два его концерта. (Утверждения электронных энциклопедий, будто первый концерт Хампердинка в России был в 1997-м, да еще и не «имел никакого резонанса», являются досужим вымыслом. Никакого концерта в том году не было, его отменили из-за болезни певца, Энгельберт извинялся перед российскими зрителями в прессе.) 10 июня 2003 года прозвучали интервью с Энгельбертом в прямом эфире радиостанций «Серебряный дождь» и «Эхо Москвы», показав его весьма интересным и остроумным собеседником. Следующий его концерт в российской столице, на котором выпало счастье побывать и мне, состоялся через семь лет…
С концертом в апреле 2010 года российским поклонникам певца просто несказанно повезло. Дело в том, что известному предпринимателю Арасу Агаларову, президенту компании «Крокус» и владельцу Крокус-сити-холла, для открытия великолепного зала на более чем шесть тысяч зрителей понадобилась звезда уровня Энгельберта. Поначалу зал предполагали открыть именно его концертом осенью 2009-го. Но задуманное не удалось осуществить из-за неготовности зала, а знаменитый британец вместо Москвы отправился в Киев. Концерт перенесли на весну будущего года, а к тому времени большой зал Крокус-сити-холла оказался уже открытым – вечером памяти Муслима Магомаева, чьим другом являлся Агаларов, женатый, как говорят, на племяннице Муслима. В этом переносе был один положительный момент: к тому времени, по слухам, опять же на деньги расторопного и предприимчивого Агаларова, открыли и новую станцию метро, подведенного прямо к Мякинино, где находится Крокус-сити. Так что ближе к вечеру 3 апреля 2010 года заполненные людьми «вагоны шли привычной линией» прямиком от центра столицы, то выныривая на поверхность и становясь на какое-то время звеньями обычной электрички, то вновь спускаясь под землю. Москва ехала к Энгельберту…
Оказалось, Энгельберт не просто любит людей: у него удивительная способность притягивать их друг к другу, причем на расстоянии. Невзирая на разные страны и континенты…
После концерта в Москве необходимость организации его фан-клуба в России стала слишком очевидной. Выяснилось, что на этот концерт, используя всевозможные поводы и возможности, каждый свои, съехались его давние поклонники из Петербурга, Краснодара, Воронежа, Ростова-на-Дону, Новосибирска и Владивостока. Чуть позднее я узнала, что то же происходило и на концерте в Киеве, на котором собрались москвичи, питерцы и жители других городов России. В Москве мы сидели в одном зале, еще не зная друг друга, и только после концерта перезнакомились и подружились на просторах Интернета. Радует, что среди поклонников Энгельберта есть совсем молодые люди, понимающие и признающие настоящее искусство...
Несомненно, Энгельберт и его творчество – это часть мировой культуры, одна из лучших его частей, информацию о которой хочется донести до как можно большего числа людей. Он поет для большой аудитории, и на основе только элитной группы серьезного фан-клуба не построишь. Так появилась идея организации российского клуба на основе одного из социальных сайтов, где есть возможность выставить видео и аудио с песнями и где еще до этого свои страницы были у многих поклонников певца. Таким сайтом по здравому размышлению стал «Мой мир». Именно на нем обрело свою регистрацию «Российское сообщество Энгельберта Хампердинка», организатором и председателем которого я стала.
В «Моем мире» на страницах поклонников Энгельберта собраны уникальные коллекции его песен и видео с концертными выступлениями и различными клипами, созданными как зарубежными фанатами певца, так и нашими «сообщниками». На сегодняшний день в нашем сообществе сотни человек со всей России, ближнего и дальнего зарубежья (русскоговорящие, давно живущие за рубежом: в Германии, Чехии, Польше, Румынии, бывшей Югославии, Израиле, Греции, США).
Энгельберт и его прекрасные песни собрали вокруг себя весьма интересных и самодостаточных людей со всех концов мира! Как правило, это те, кто давно нашел свое место в жизни и преуспел в выбранной когда-то профессии: художники, профессиональные певцы и музыканты, учителя и врачи, инженеры, экономисты, филологи с различных кафедр, искусствоведы и просто меломаны.
Он связал тесными узами дружбы своих поклонников из самых разных стран мира. Самая обширная и дружеская переписка завязалась у меня с уже упомянутой Мерилин Сэкер, которая возглавляет созданный ею фан-клуб в Мичигане. Она уже около сорока лет лично знакома с Энгельбертом и его родными и много-много раз бывала на его концертах и гостила в гримерке после них. Мерилин, энергичная в молодые годы, часто ездила в другие города США, чтобы побывать на очередном концерте своего любимого Энге. На протяжении многих лет она вела большую работу в своем клубе и помогала певцу в сборе средств на его благотворительную деятельность. Как и многие его поклонники за рубежом, Мерилин могла бы повторить о себе слова незнакомой фанатки под одним из его видео:
«Я влюбилась в его голос, не видя его до этого, затем увидела его лично, узнала его, говорила с ним, встретилась с его семьей (так делают многие поклонники). Теперь я понимаю, что я не просто влюбилась в голос с Небес – я полюбила замечательного, скромного человека, который так стремится понравиться своим зрителям, знает многих по именам и заботится о том, чтобы продолжаться в нашей жизни. Он – Особенный Подарок!».
Да, это так… И похоже, подарок этот дается судьбой людям с добрым сердцем, если судить по фанатам Энгельберта. Его американские поклонники, по моему опыту общения с Мерилин и другими, доброжелательны, отзывчивы, обладают неистребимым чувством юмора и очень преданы своим семьям
Появление Энгельберта в Юрмале в качестве почетного гостя «Новой волны» в июле 2010 года еще раз подчеркнуло убогость нашей эстрады – как низкий уровень конкурсантов, так и реальный уровень наших пресловутых «звезд». Многие из них сидели в зале во время его выступления, затаив дыхание. Энгельберт исполнил здесь четыре песни, одна из которых оказалась премьерной. Ее-то и вырезало наше доблестное Российское телевидение, как будто больше на «Новой волне» резать было некого и не за что. Но мы были благодарны ему и за то, что у миллионов зрителей появилась возможность увидеть великого исполнителя и услышать его вживую.
Без сомнения, он был единственным, кого можно было слушать на этой «Новой волне» и на кого посмотреть было просто приятно! ПОЮЩИЙ певец с великолепным голосом, одетый скромно, строго, но со вкусом, который держится на сцене с достоинством, не произносит со сцены, не шепчет, не выкрикивает словесной абракадабры – редкость на нашей эстраде! И, как всегда, внешний облик Энгельберта полностью соответствовал внутреннему содержанию, когда слишком очевидны обаяние и значимость Личности!
Так не в этом ли и дело, если говорить о представителях нашей эстрады? Они выходят в «звезды», усиленно проталкиваемые «примадоннами» и продюсерами, порой имея не только слабенькие голоса и не имея исполнительской индивидуальности, но и поражая слушателей ущербным внутренним содержанием. А чтобы стать Личностью на эстраде, впрочем, как и в любой другой сфере деятельности, надо этой личностью прежде всего быть…
Вовсе не случайно после феерического юрмальского появления Энгельберта у нас в России звучали высказывания вроде следующего: «Один из лучших эстрадных певцов всех времен и народов! Сколько благородства, помимо голоса и тембра, какой шарм!».
Конечно, у Энгельберта очень сильный характер. Без этого, думаю, мы бы его не слушали сегодня. Он романтик и одновременно реалист, который ценит текущий момент. Живет сегодняшним днем и в то же время думает о будущем... Он способен очень глубоко переживать, судя по его автобиографической книге «Энгельберт: что в имени моем?». Помнит многие годы такие вещи, которые другой бы давно забыл. Очень благодарен людям, которые когда-то хоть чем-то помогли. Даже если это просто соседи, которые накормили их с Пэт, когда они сидели голодными в его трудные годы. О жене он говорит в своей книге с огромным уважением. Я бы даже сказала, что этого в нем больше, чем просто любви. Лишь в одном месте упоминается о ее миловидности, далее речь только об уме и такте, прекрасных материнских качествах и честности. Он пишет, что ему не приходилось больше встречать таких людей, как Пэт. Многие удивятся, но в своей книге Энгельберт не назвал ни одного другого женского имени в связи с собой, в отличие от наших кончаловских.. Да, он сохранил дружную семью, несмотря ни на что, на всю свою огромную популярность у женщин. И этому у него можно бы поучиться многим звездунам и звездулькам, коллекционирующим мужей и жен.
«Я удивляюсь, почему на каком-либо канале российского телевидения не сделают о нем программу? – спросила меня одна из российских поклонниц певца. – Что, боятся конкуренции нашим старым мэтрам? Даже по субботнему радио в ранние утренние часы ничего не услышишь… Может, я чего-то не понимаю?»
Судя по всему, не понимают многие…
«То, как он живет, и то, что он делает, вызывает и восхищение, и безмерное уважение!» – призналась однажды одна из моих помощниц по сообществу Энгельберта, москвичка Лидия Станкевич.
«Дай Бог, чтобы нам в жизни хотя бы иногда встречались такие ЛИЧНОСТИ, – написала мне Надя Семертзиду из Греции, так же член нашего сообщества. – Прикоснешься к чему-то такому высокому и доброму, и самому хочется стать лучше».
Кстати, Надя Семертзиду попросила меня заранее сообщить ей о следующем концерте Энгельберта в нашей столице, чтобы она смогла прилететь в Москву. Но все усилия сообщества организовать этот концерт казались поначалу тщетными: обещанные администрацией Энгельберта концерты в России так и не появились в гастрольном графике певца на 2011 год. Мы думали, что даже его администрации не удалось «победить» российских крутолобых и нерасторопных чиновников от культуры, но рады были ошибиться! Недавно Энгельберт самолично сообщил мне на своем официальном сайте, что переговоры о его концертах в России близки к завершению и совсем скоро мы увидим их в его графике этого года. «Я не могу дождаться тура в Россию!» – добавил он.
Не могут дождаться его и многие российские поклонники певца. Ведь в 2010 году благодаря отсутствию рекламы Энгельберта услышали «вживую» даже далеко не все желающие москвичи, они просто-напросто не знали о его концерте! «Энгельберт Хампердинк – певец лирический номер один в мире, – говорят москвичи. – Слава Богу, что он есть и дарит людям радость – слышать и видеть его! Ждем с нетерпением его приезда в Москву!».
В октябре 2010 года к различным наградам Энгельберта добавилась еще одна: престижная премия «Музыкальная легенда», которую ему вручило американское Общество молодых музыкантов под аплодисменты множества поклонников, съехавшихся в Голливуд из разных городов США и других стран. Джарви Хатчерсон, президент этой некоммерческой организации, заявил: «В эти жесткие экономические времена мы должны поощрить человеческий дух через музыку, теперь более, чем когда-либо…»
Разумеется, это событие широко освещалось мировыми средствами массовой информации. Кроме российских. В день большой юбилейной даты великого певца наше «культурное телевидение» (канал «Культура») показывало «юбилейный» концерт Барбры Стрейзанд, чей юбилей на самом деле прошел четыре года назад…
Широко освещалось в мире и другое важное событие – открытие звезды Энгельберта на Аллее славы Лас-Вегаса, где начинался, по сути, его путь к мировой славе. Журналистов очень впечатлила речь виновника торжества на сольном концерте после этого торжественного мероприятия. Они видели и слышали немало зарубежных, в том числе британских, звезд, которые достигли многого благодаря США, но лишь один Энгельберт Хампердинк перед исполнением знаменитой «Америка, Америка!» впервые произнес со сцены слова глубокой признательности американским зрителям и их стране.
Есть один момент, не совсем понятный некоторым американцам: Энгельберт так и не принял гражданство Соединенных Штатов. Хотя сам признается, как ему комфортно жить в Лос-Анджелесе, в уютном доме на вершине холма, вдали от оживленных дорог. Энгельберт любит американцев, а американцы обожают его, так почему же… Ведь даже иные руководители целых государств не прочь получить двойное гражданство. Но только не Король романтиков!
– Дом для меня прежде всего Англия, потому что здесь я вырос и стал тем, кем сейчас являюсь. Я англичанин, – твердо отвечает Энгельберт на вопросы об этом. – Родина может быть только одна…
«Благодаря какой из моих песен я хотел бы остаться в памяти людей? Благодаря всем моим песням! – не так давно признался Энгельберт. – Я всегда записывал песни, наполненные большим смыслом, песни на все времена. Это – то наследие, которое я хочу оставить после себя, – наследие любви…»
(Публикуется в сокращении)
Фрагменты из книги
Судьбоносная встреча
Однажды в январе 1908 года гимназистка Лиза Пиленко оказалась вместе с двоюродной сестрой на литературном вечере в Измайловском реальном училище. Петербургские декаденты, в основном длинноволосые юнцы, читали здесь свои произведения. До этого времени Лиза, которая и сама писала стихи, практически не знала современных поэтов, и вот теперь впервые, довольно случайно услышала их «живое» чтение на одном из входящих в моду вечеров поэзии. Стихи показались ей мало интересными и не задевали сердца. И вдруг…
«Очень прямой, немного надменный, голос медленный, усталый, металлический. Темно-медные волосы, лицо не современное, а будто со средневекового надгробного памятника, из камня высеченное, красивое и неподвижное.
Читает стихи, очевидно новые...»
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль…
Эти стихи потрясли Лизу, неожиданно перевернули ее душу своей пронзительностью, непохожестью ни на что предыдущее, услышанное только что. Запоминающийся облик их автора, конечно, лишь усиливал произведенное впечатление. «Человек с таким далеким, безразличным, красивым лицом, – это совсем не то, что другие, – писала Елизавета Юрьевна много лет спустя, вновь переживая тот давний и такой важный для нее вечер. – Передо мной что-то небывалое, головой выше всего, что я знаю. Что-то отмеченное... В стихах много тоски, безнадежности, много голосов страшного Петербурга, рыжий туман, городское удушье. Они не вне меня, они поют во мне самой, они как бы мои стихи. Я уже знаю, что ОН владеет тайной, около которой я брожу, с которой почти уже сталкивалась столько раз во время своих скитаний по островам этого города».
Лиза не без удивления спросила кузину:
– Посмотри в программе: кто это?
– Александр Блок, – ответила та.
Имя это тогда еще ничего не говорило юной гимназистке. На следующий день кто-то из одноклассниц разыскал для нее томик стихов Блока. Прочитанный на едином дыхании, он был запомнен Лизой наизусть. Навсегда! Но Боже мой – неужели существует на свете кто-то счастливый, кто каждый день смотрит в это прекрасное, такое холодное и такое родное лицо?..
Лиза не находила себе места и в конце концов решила «с ним поговорить». О чем? Конечно же о смысле жизни! В своем огромном нахлынувшем чувстве она не признавалась даже самой себе. Девушка разыскала адрес поэта: Галерная, 41, кв. 4. Квартира находилась в старинном доме Дервиза, что стоял совсем рядом с Невой.
Александра Александровича не оказалось дома, и Лиза пришла вторично. Вновь неудача! Повезло ей лишь в третий раз: настойчивую визитершу впустили дожидаться хозяина. Она терпеливо ожидала Блока в небольшой комнате с огромным портретом Дмитрия Менделеева, с образцовым порядком во всем и пустым письменным столом. Лизе подумалось, что она оказалась в жилище химика, а не поэта. Но вот появился Он: «в черной широкой блузе с отложным воротником, совсем такой, как на известном портрете. Очень тихий, очень застенчивый.
Я не знаю, с чего начать. Он ждет, не спрашивает, зачем пришла. Мне мучительно стыдно, кажется всего стыднее, что в конце концов я еще девчонка, и он может принять меня не всерьез. Мне скоро будет пятнадцать, а он уже взрослый – ему, наверное, двадцать пять».
Лиза ошиблась не на много: на момент их первой встречи Блоку было двадцать восемь. А ей самой – неполных шестнадцать.
Довольно крупная для своих лет, по утверждениям современников, с простоватым, но не лишенным приятности лицом, с глазами-вишенками, она, скорее всего, вовсе не походила на романтическую влюбленную гимназистку. Впрочем, в ее разговоре с поэтом, если верить воспоминаниям, не было и намека на любовь:
– Петербурга не люблю, рыжий туман ненавижу, не могу справиться с этой осенью, знаю, что в мире тоска, брожу по островам часами, и почти наверное знаю, что Бога нет…
«Он спрашивает, отчего я именно к нему пришла, – рассказывала она спустя годы. – Говорю о его стихах, о том, как они просто вошли в мою кровь и плоть, о том, что мне кажется, что у него ключ от тайны, прошу помочь. Он внимателен, почтителен и серьезен, он все понимает, совсем не поучает и, кажется, не замечает, что я не взрослая».
Об этой встрече она вспоминала потом всю свою жизнь. «Мы долго говорим. За окном уже темно. Вырисовываются окна других квартир. Он не зажигает света. Мне хорошо, я дома, хотя многого не могу понять. Я чувствую, что около меня большой человек, что он мучается больше, чем я, что ему еще тоскливее, что бессмыслица не убита, не уничтожена. Меня поражает его особая внимательность, какая-то нежная бережность. Мне этого БОЛЬШОГО ЧЕЛОВЕКА ужасно жалко. Я начинаю его осторожно утешать, утешая и себя одновременно.
Странное чувство. Уходя с Галерной, я оставила часть души там. Это не полудетская влюбленность. На сердце скорее материнская встревоженностъ и забота. А наряду с этим сердцу легко и радостно. Хорошо, когда в мире есть такая большая тоска, большая жизнь, большое внимание, большая, обнаженная, зрячая душа».
Через неделю Лиза получила ярко-синий конверт. Можно представить, как дрогнуло ее сердце: в глубине души девушка, конечно же, втайне надеялась, что поэт ответит ей взаимностью. В небольшом письме оказались знаменитые впоследствии стихи со всем известной фразой, ставшей вскоре крылатым выражением: «Только влюбленный имеет право на звание человека…»
Когда вы стоите на моем пути,
Такая живая, такая красивая,
Но такая измученная,
Говорите все о печальном,
Думаете о смерти,
Никого не любите
И презираете свою красоту –
Что же? Разве я обижу вас?
О нет! Ведь я не насильник,
Не обманщик и не гордец,
Хотя много знаю,
Слишком много думаю с детства
И слишком занят собой.
Ведь я – сочинитель,
Человек, называющий все по имени,
Отнимающий аромат у живого цветка.
Сколько ни говорите о печальном,
Сколько ни размышляйте о концах и началах,
Все же, я смею думать,
Что вам только пятнадцать лет.
И потому я хотел бы,
Чтобы вы влюбились в простого человека,
Который любит землю и небо
Больше, чем рифмованные и нерифмованные
Речи о земле и о небе.
Право, я буду рад за вас,
Так как – только влюбленный
Имеет право на звание человека.
Эти гениальные нерифмованные строки, как признавалась позднее Елизавета Юрьевна, привели ее в негодование: интонация их показалась ей холодной и поучительной. Но это, надо полагать, лишь внешняя причина ее обиды, в которой она смогла признаться спустя много лет в своих воспоминаниях. Думается, главное состояло совсем в ином: Блок со свойственными великим поэтам прозорливостью и чуткостью сердца прекрасно разгадал тайну своей неожиданной гостьи, почувствовал, что творилось в тот вечер в ее смятенной душе. «…он все понимает…» Это легко читается в его стихотворении-ответе ей, где речь в том числе идет и об отношениях двоих людей: «Когда вы стоите на моем пути…»; «Что же? Разве я обижу вас? / О нет! Ведь я не насильник, / Не обманщик и не гордец…» И этот его совет-пожелание: «И потому я хотел бы, / Чтобы вы влюбились в простого человека…»; «Право, я буду рад за вас…» Это же, по существу, его вежливый отказ принять и разделить ее чувство!
Лиза разорвала письмо. А ведь в нем было и искреннее предостережение: «Если еще не поздно, то бегите от нас, умирающих…»
«Письмо говорит о том, – вспоминала Елизавета Юрьевна впоследствии, – что они – умирающие, что ему кажется, я еще не с ними, что я могу еще найти какой-то выход в природе, в соприкосновении с народом».
Когда в свое время кто-то спросил Анну Ахматову, почему Блок не откликнулся на чувство Лизы, то получил резкий ответ, исполненный беспощадности (а может, и определенной ревности): «Она была некрасива – Блок не мог ею увлечься». Но некрасивой, по мнению Анны Андреевны, была и Любовь Менделеева («Она была ужасна!» – подчеркивала поэтесса, говоря о внешности жены Блока). По утверждениям других современников, весьма ординарной внешностью обладала и Любовь Андреева-Дельмас – блоковская Кармен, сводившая его с ума. Подчеркивают, что у Блока был свой, довольно своеобразный идеал женской привлекательности. Значит, дело тут не во внешних данных. К тому же в вышеприведенном стихотворении говорится: «Когда вы стоите на моем пути, / Такая живая, такая красивая…»; «И презираете свою красоту…»
Шестого февраля 1908 года, в день прихода Лизы, Блоком было написано и второе, также нерифмованное, стихотворение: «Она пришла с мороза...». Оно вошло в его цикл «Фаина», который поэт посвятил своей возлюбленной, актрисе Н. Н. Волоховой. По предположению блоковедов, и это стихотворение навеяно приходом Лизы Пиленко, что очень похоже на правду. К февралю 1908 года отношения Блока и Волоховой уже шли к разрыву, в марте они навсегда расстанутся. К тому же в то время Волоховой было уже за тридцать, и навряд ли Блок при мысли о ней стал бы вспоминать в своем стихотворении о юной Франческе. И «Пузыри земли», упоминаемые в нем, – ранний цикл Блока. Не верится, что поэт обсуждал его с Волоховой. А вот Лиза все-таки оказалась более близкой ему натурой, и она хорошо разбиралась в поэзии!
Она пришла с мороза,
Раскрасневшаяся,
Наполнила комнату
Ароматом воздуха и духов,
Звонким голосом
И совсем неуважительной к занятиям
Болтовней.
Она немедленно уронила на пол
Толстый том художественного журнала,
И сейчас же стало казаться,
Что в моей большой комнате
Очень мало места.
Все это было немножко досадно
И довольно нелепо.
Впрочем, она захотела,
Чтобы я читал ей вслух «Макбéта».
Едва дойдя до пузырей земли,
О которых я не могу говорить без волнения,
Я заметил, что она тоже волнуется
И внимательно смотрит в окно.
Оказалось, что большой пестрый кот
С трудом лепится на краю крыши,
Подстерегая целующихся голубей.
Я рассердился больше всего на то,
Что целовались не мы, а голуби,
И что прошли времена Пáоло и Франчески.
Ни о существовании в судьбе поэта актрисы Волоховой, ни о том, что это стихотворение посвящено тоже ей, Лизе Пиленко, юная гимназистка ничего не знала. Неизвестно ей было, разумеется, и о сложных, на грани разрыва, отношениях Блока с женой, Прекрасной Дамой его юношеских стихов. Похоже, провидение жестоко посмеялось над поэтом, подарив ему столь позднюю встречу с Елизаветой Пиленко. Если бы именно ей в свое время выпало называться Прекрасной Дамой его поэзии, можно быть абсолютно уверенным: личная, семейная жизнь Александра Блока оказалась бы совершенно иной!
Ровно через месяц, шестого марта того же 1908 года, в записной книжке поэта появилось странное признание, вроде как диалог с самим собой: «Зачем ты так нагло смотришь женщинам в лицо? – Всегда смотрю. Женихом был – смотрел, был влюблен – смотрел. Ищу своего лица. Глаз и губ».
Давно женатый человек, уже познавший страстные увлечения и вкусивший измены Прекрасной Даме, он до сих пор (да, собственно, всю сознательную жизнь!), с надеждой вглядываясь в женские лица, искал «своего лица, глаз и губ». И, похоже, так и не находил…
Лиза была явно разочарована первой встречей с Александром Александровичем. Она пробовала забыть его, но ничего не получалось. «Уходя с Галерной, я оставила часть души там…» Через пару лет после их встречи, девятнадцатого февраля 1910 года, неожиданно для родных, подруг и для себя самой Лиза вышла замуж за молодого юриста, близкого к эстетствующим модернистским кругам, – Дмитрия Кузьмина-Караваева. Именно под этой фамилией она станет известна в истории мировой культуры. А еще – под именем матери Марии будет прославлена в числе других бесстрашных героев французского Сопротивления. Уже в ХХ веке для очень многих людей именно со знакомства с судьбой этой удивительной русской женщины начнется время духовных исканий…
«Православное дело»
В последний день не плачь и не кричи:
Он все равно придет неотвратимо.
Я отдала души моей ключи
Случайно проходившим мимо.
Я рассказала, как найти мой клад,
Открыла все незримые приметы;
И каждый мне сказал, что он мой брат,
И всем дала я верности обеты.
Мать Мария (Елизавета Кузьмина-Караваева)
Оказавшись волею судьбы за границей, мать Мария искала именно тех путей в монашестве, которые оказались невозможными в России, особенно после революции. Ей казалось, что та свобода, которую получило русское православие в эмиграции, дает огромные возможности.
– Наша церковь никогда так не была свободна, – говорила она К. В. Мочульскому, – такая свобода, что голова кружится. Наша миссия показать, что свободная церковь может творить чудеса. И если мы принесем в Россию наш новый дух – свободный, творческий, дерзновенный – наша миссия будет исполнена. Иначе мы погибнем бесславно.
В 1940 году, еще до начала войны, матушка мечтала вернуться на родину:
– При первой возможности поеду в Россию, куда-нибудь на Волгу или в Сибирь. В Москве мне нужно пробыть только один день, пойти на кладбище, на могилу Гаяны. А потом где-нибудь в Сибири буду странствовать, миссионерствовать среди простых русских людей.
Можно только удивляться той неосведомленности и наивности, с которой мать Мария говорила и грезила о своем миссионерстве в тогдашнем СССР, поражаются сегодняшние исследователи ее жизни. Ни о свободной церкви, ни о странствиях по дорогам в Стране Советов не могло быть и речи! Как и многие, русская монахиня закончила бы свой недолгий путь в ГУЛАГе.
Эти рассуждения бесспорны, пожалуй, лишь в одном: возвращаться в советскую Россию таким личностям, как мать Мария, действительно было очень опасно. Что касается всего остального… Матушка имела прекрасную осведомленность обо всем, что творилось на ее родине, кто и как именно правил Россией. Это хорошо понимаешь, когда читаешь ее статьи. Например, эту, под названием «Есть ли в поле жив человек», опубликованную ею под фамилией Е. Скобцова в еженедельнике «Дни» под редакцией А. Ф. Керенского (Париж). Речь здесь идет о духовности советской молодежи.
«В самом деле – очень трудно допустить, чтобы страна Достоевского и Блока, страна самой крылатой и огненной мечты, вдруг вся, без исключения, снизилась до бухаринского миропонимания. За коростой официальных отчетов и официальных исповеданий, под прессом советской цензуры должно быть какое-то живое, подлинно революционное ядро молодежи – пусть меньшинство ее, – до которой доходят иные голоса…
Был краткий период, когда каждая мысль сверялась с «заветами Ильича». Непогрешимый коран давил правоверных.
Ну, а жизнь-то шла? А запросы пытливого человеческого ума не могли быть удовлетворены этими заветами? Как вогнать свободную мысль в рамки корана? Да еще какого? Плоского и поверхностного ленинского корана?..
И эти чисто теоретические рассуждения находят подтверждение при чтении советских книг.
Правда, опыты большевиков и плоские бухаринские толкования плоской ленинской мысли наводнили Россию непроглядной скукой, которой переполнена каждая строчка, доходящая к нам оттуда. Скучный быт, новое и торжествующее мещанство, всем надоевшие слова, обескровленные, лишенные всякого смысла и силы.
И зачастую молодежь обращается к «старшим товарищам» – Бухариным, Смидовичам. Как строить жизнь? Как применить свои силы? Где искать правду?..
И в ответ «старшие товарищи» тоскливо бубнят: нет малых дел, занимайтесь физкультурой, чистите зубы, обтирайтесь ежедневно до пояса холодной водой. Бедные «старшие товарищи»! Загнал их Ильич в безвыходный тупик, обескровил их своими скучными заповедями».
Хочется обратить внимание на то, каким мастерским публицистом была матушка Мария, как точна, проста ее речь, каким прекрасным русским языком написаны ее статьи! О содержании их говорить не приходится (хочется лишь отметить ее презрительное отношение к Н. Бухарину, которому русская монахиня наверняка знала настоящую цену. Тому самому Бухарину, чье имя было поднято на такую недосягаемую высоту в годы перестройки, причем без всякой «неосведомленности и наивности» тех, кто занимался его возвеличиванием).
Мать Мария действительно была в курсе тех дел, что творились на ее Родине. Она писала, что в СССР идет полное «отрицание человеческой личности, удушение свободы, культ силы, преклонение перед вождем, единое, обязательное для всех миросозерцание, борьба со всякими отклонениями от генеральной линии партии».
Что же касается ГУЛАГа, то и заключением в лагерь ее было не испугать. Об этом свидетельствует одно из ее стихотворений, написанных в 1937 году:
В любые кандалы пусть закуют,
Лишь был бы лик Твой ясен и раскован.
И Соловки приму я, как приют,
В котором Ангелы всегда поют, –
Мне каждый край Тобою обетован.
Чтоб только в человеческих руках
Твоя любовь живая не черствела,
Чтоб Твой огонь не вызвал рабий страх,
Чтоб в наших нищих и слепых сердцах
Всегда пылающая кровь горела.
Вторая мировая война, начавшаяся в 1939 году нападением Германии на Польшу, в 1940-м докатилась и до Франции.
События развивались быстрее, чем все ожидали: 14 июня 1940 года началась оккупация Парижа немецко-фашистскими войсками. Так русская монахиня оказалась в городе, занятом нацистами.
Незадолго до оккупации Американский еврейский рабочий комитет подготовил список лиц, которым, по мнению комитета, необходимы визы для выезда в США. В список этот, в том числе, попали Георгий Федотов, Николай Бердяев и мать Мария. Все, кроме Федотова, остались во Франции…
Остался здесь и митрополит Евлогий, хотя ближайшее окружение и уговаривало его уехать; даже автомобиль стоял перед его домом, чтобы быстрее двинуться в путь. Владыка вспоминал войну 1914 года, когда он, архиепископ Волынский и священноархимандрит Почаевской лавры, видя наступление немцев, благословил некоторых монахов на отъезд. Остаться, когда тебе грозит опасность – уже подвиг, рассуждал владыка, а приказать совершить его невозможно... Вот и на этот раз митрополит старался не мешать священникам, которые уезжали при приближении нацистов. Но с особенным теплым чувством относился он к тем, кто мужественно остался на своем месте. И, конечно, поддерживал их собственным самоотверженным бесстрашием.
Мучимый болезнями, пришедшими с возрастом, и нарастающей глухотой, он терпеливо объяснял людям:
– И сам остался, и распоряжение священникам дал – приходов не покидать. Нельзя храмов бросать и прихожан, которым деваться некуда… За мной приезжал граф Коковцов, увезти меня хотел. Но как паству покидать? Как всех вас оставить?
Риск в таком поведении, несомненно, был: митрополит не скрывал своих патриотических настроений относительно России. К нему не раз подсылались провокаторы всех мастей. Его беспокоили и французские власти, и немцы (похоже, что за владыкой следило гестапо), но судьба его хранила.
Могла ли поступить иначе и матушка Мария, имея перед своими глазами столь героический пример? Когда немецкие войска находились еще на подступах к Парижу, ее уговаривали уехать хотя бы в провинцию. Монахиня только пожимала плечами:
– А зачем? Что мне здесь угрожает? Ну, в крайнем случае немцы посадят меня в концентрационный лагерь. Так ведь и в лагере люди живут…
И добавляла, имея в виду тех, кто нашел приют на рю Лурмель:
– Если немцы возьмут Париж, я останусь со своими несчастными. Куда мне их девать?
И она осталась…
Мать Мария изменила бы себе, если бы во время оккупации Франции осталась в стороне, когда населению этой страны, и прежде всего русским эмигрантам, угрожали голод, унижения и гибель. Русские, поляки, французы, евреи находили в ее доме тайное прибежище, а дом, который она основала на ул. Лурмель, 77, сделался одним из штабов Сопротивления. Высокая, статная, с доброй улыбкой русская женщина как будто видела смысл жизни в том, чтобы добро стало настоящим делом. На этот раз – рискованным...
Для начала она открыла при своей столовой на рю Лурмель специальный ларек по продаже дешевых продуктов.
В конце сентября гитлеровцы разгромили в Париже русскую общественную Тургеневскую библиотеку. По просьбе Ивана Алексеевича Бунина писатель Борис Зайцев перевез его архив (девять чемоданов) в общежитие на ул. Лурмель. Сам Иван Алексеевич почти всю войну прожил в Грассе, на юге Франции, сначала с тревогой, а затем с радостью следя за ходом Великой Отечественной войны. Его архив сохранился, Бунин получил его в целости и сохранности 1 мая 1945 года.
«Православное дело» было официальным, зарегистрированным в комиссариате обществом, и немцы, заняв Париж, не разогнали его: с церковью они считали необходимым либеральничать хотя бы для видимости. Разумеется, только до тех пор, пока она не начинала идти наперекор их «новому порядку».
Помощь, которую русская монахиня и ее друзья по «Православному делу» стали оказывать людям в оккупированном Париже, была, безусловно, крайне опасной. Но многие отмечали, что в этот период у матери Марии будто крылья выросли; страха она не чувствовала, а Гитлера ненавидела!
В 1941 году матушка писала о фашистском диктаторе в своей статье «Размышления о судьбах Европы и Азии»: «Во главе избранной расы господ стоит безумец, параноик, место которому в палате сумасшедшего дома, который нуждается в смирительной рубашке… чтобы его звериный вой не потрясал вселенной».
Очень точно и емко сказано!
К сожалению, среди русских эмигрантов бытовали и другие мнения. Вот как об этом повествует Лев Любимов, живший в то время в Париже: «Мережковский незадолго до смерти произнес речь по радио, в которой благословлял немцев «на крестовый поход». Зинаида Гиппиус, умершая после победы, злобствовала против родины до последнего своего часа. Так же вел себя и Шмелев, у которого на этой почве произошло очень резкое столкновение с писателем Рощиным…
Деникин остался верен себе согласно формуле, давно принятой такого рода напыщенными людьми: «Если события идут вразрез с моими прогнозами, тем хуже для событий». Был против немцев, но и против советской власти, так что оставалось загадкой, чей же он сторонник. После победы оказалось, что – США, куда он и поспешил перебраться».
Что ж – в США провел свои последние годы и великий русский композитор Сергей Рахманинов. Весь сбор со своего сольного концерта, состоявшегося в Нью-Йорке в ноябре 1942 года, в сумме 4046 долларов, Сергей Васильевич, как делал до этого не раз, отдал на борьбу с фашизмом: часть денег пошла американскому Красному Кресту, часть была передана через советского консула России – родине, которую он никогда не забывал и по которой мучительно тосковал.
А вот бывший донской атаман генерал Петр Краснов, преуспевающий в Берлине, в самые опасные для своей родины месяцы мечтал о том, что советский фронт распадется и перестанет существовать, и «тогда начнется строительство национальной России путем поголовного истребления в стране всех оставшихся большевиков».
Что и говорить: суровое время испытаний, как ничто другое, выявляло, кто есть кто…
В то время в Париже требовалось, чтобы русские регистрировались у Юрия Жеребкова, молодого эмигранта из так называемой казачьей аристократии, недавно назначенного оккупационными властями на пост начальника Управления делами русской эмиграции во Франции. Управление это реквизировало большой дом в одном из лучших кварталов Парижа, завело обширное делопроизводство и приступило к регистрации эмигрантов со строгой проверкой их «арийского происхождения».
В русском Париже знали, что Жеребков был до войны профессиональным танцором и что он близок к генералу Краснову. Также рассказывали, что карьеру он сделал «по особой линии», крепко удерживавшейся в эсэсовском руководстве: бывший танцор обслуживал фашистов «нетрадиционной ориентации».
«Жеребков был активным сотрудником гестапо, издавал гнуснейшую газетку на русском языке, выдавал справки «о личности», – с презрением рассказывали о нем эмигранты. Чтобы получить удостоверение, необходимо было представить в управление целый ряд документов: собственную метрику, метрики родителей, свидетельство о крещении, эмигрантский паспорт и так далее. Некоторым читателям это может напомнить посещение российских отделов социальной поддержки, если кто, не дай Бог, туда обращался…
Мать Мария и отец Димитрий были в числе тех, кто относились с очевидным пренебрежением к жеребковским требованиям. Игнорируя их, они постоянно подвергались риску ареста со стороны гестапо: ведь Жеребков то и дело угрожал, что эмигранты, «которые должным образом не зарегистрированы... будут находиться на положении граждан СССР».
Холуев, к сожалению, хватает во все времена. Выжить, выжить любой ценой, при любой власти – быть на виду, при верхах, участвовать и значиться, получить от действующей власти все возможные блага, а потом, при смене режима, прилюдно сжечь партийный билет и объявить себя самым настоящим демократом, – это ли нам не знакомо? Процветали подобные личности и при нацистах: шли по трупам в буквальном смысле слова, продавали и предавали своих, лишь бы как-то выжить, иметь кусок хлеба с маслом здесь, сейчас, в данный момент. Никакими идейными соображениями, которые ныне модно привязывать за уши при упоминании о подобных антигероях Истории, такое поведение вызвано не было.
Чего стоит хотя бы следующий факт. На организованном им же эмигрантском собрании, проходившем 22 ноября 1941 года, Жеребков, нервно расхаживая своей развинченной походкой по эстраде и то и дело обмахивая платочком нарумяненное лицо, заявил оторопевшей аудитории:
– Вам всем надлежит понять раз и навсегда, что строить новую Россию будете не вы, а германский солдат, который своей кровью смывает с чела нашей родины печать красной звезды!
Стоит ли говорить, что мать Мария не переносила ни жеребковцев, ни их покровителей! Гитлеровскую Германию она считала великой отравительницей «всех европейских источников и колодцев». Она не хотела быть связанной с оккупационными властями даже косвенно.
В столовую на рю Лурмель не раз являлись чиновники и вывешивали объявления, изданные властями: приглашение французам ехать на работу в Германию. Мать Мария бесстрашно срывала их со стен.
Однажды кто-то из русских эмигрантов обмолвился: «Нельзя унести с собой родину».
К сожалению, это правда. И все-таки многие из них долгие годы хранили ее в сердце, мечтая о встрече с Россией.
Тем, кому случалось видеть мать Марию летом 1941 года и слышать ее взволнованную речь, становилось ясным: душа ее уже не в Париже. «Словно опять по-молодому, с буйной силой проснулось годами подавляемое иностранной действительностью пламенное патриотическое чувство, – рассказывали они. – По-видимому, оно жило в ней всегда, только она не давала ему воли».
– Европа?.. – однажды при встрече переспросила матушка Татьяну Манухину. – По правде говоря, она просто для меня не существует. Я живу только Россией. Только она мне нужна и интересна. И еще православие… остальное все чужое и чуждое, необходимость, вынужденное приспособление к условиям жизни.
И Манухиной тогда подумалось: если бы матушка оказалась не здесь, а там, в России, в те страшные дни, когда решалась судьба русского народа, она бы, сняв монашеское одеяние, ушла в партизаны…
Но она была на чужбине, во Франции, где многим ее соотечественникам так необходимы ее помощь и сердечное участие!
Лурмельский комитет стал центром антифашистской деятельности в Париже. Отсюда на протяжении периода 1941 – 1942 годов отправлялись сотни посылок семьям заключенных и нуждающимся (французский Красный Крест даже предоставил для их перевозки специальный грузовик), здесь планировались и устраивались побеги. Душой Лурмельского комитета была, конечно же, матушка Мария.
Кроме посылок, материальной помощи и документов для лиц, преследующихся немецкой администрацией в Париже, на улице Лурмель давали кров и пищу всем нуждающимся. Люди жили во флигеле и в сарае, за неимением места некоторые спали просто на полу в зале.
В результате русская монахиня и ее организация оказались в самом центре настоящей антифашистской борьбы с хорошо налаженными связями, и этим звеньям удалось сохраниться вплоть до февраля 1943 года!
В комнате матери Марии находился мощный приемник – его оставили на хранение друзья, покинувшие Париж. Каждый вечер матушка ловила запрещенные вести, забывая о проходящих под окнами германских патрулях, а утром на большой карте СССР, занимавшей всю стену комнаты для собраний, стоя на столе, передвигала булавки и красную шерстинку, указывавшую на положение фронтов. Увы, в 1941 году эта шерстинка передвигалась все больше и больше на восток. Но матушка никогда не теряла веру в победу над фашизмом. Она говорила своим друзьям:
– Я не боюсь за Россию. Я знаю, что она победит. Наступит день, когда мы узнаем по радио, что советская авиация уничтожила Берлин. Потом будет и русский период истории. России предстоит великое будущее. Но какой океан крови!
И опять ее мысли совпали с блоковскими! Еще в апреле 1917 года поэт записал в дневнике: «Все будет хорошо, Россия будет великой. Но как долго ждать и как трудно дождаться».
Победы СССР приводили матушку в восхищение.
– Наши-то… наши! Уже Днепр перешли… Ну, теперь кончено! Мы победили…
Она жила этими победами и не могла дождаться триумфального финала…
По пути милосердия
Нет, мир с тобой, я говорю, сестра, –
И ты сестру свою сегодня слушай, –
Мы – искры от единого костра,
Мы – воедино слившиеся души.
Самый опасный период для «Православного дела» наступил в 1942 году. В феврале этого года в Париже как раз и были расстреляны русские участники Сопротивления Борис Вильде и Анатолий Левицкий, с которыми сотрудничала мать Мария. А вскоре во Франции вступил в силу указ гитлеровской канцелярии о необходимости всем евреям старше шести лет носить желтую звезду Давида – эмблему в форме гексаграммы, широкопризнанный символ иудаизма. Носящим этот знак запрещался доступ почти во все общественные места, а делать покупки они имели право лишь в течение часа – с трех до четырех часов дня.
Практически сразу же начались массовые аресты евреев.
Невольную улыбку могла бы вызвать нацистская инструкция о том, кто именно относится к этой гонимой нации. Если бы, конечно, не ее бесчеловечная подоплека: «Евреями считаются те, кто принадлежит или принадлежал к иудейской вере или у кого более двух еврейских дедушек или бабушек (отцы и матери, значит, не в счет? А как относительно тех, у кого менее двух дедушек или бабушек? – Авт.). Евреями считаются дедушки или бабушки, которые принадлежат или принадлежали к еврейской вере… В случае сомнения евреями считаются все лица, которые принадлежат или принадлежали к еврейской религиозной общине».
Туманность этого странного и запутанного определения позволила многим подавать иски в суды, чтобы доказать: их неправильно причислили к евреям. Чаще всего подобные заявления подтверждались свидетельством о крещении.
После указа об обязательном ношении желтой звезды мать Мария и Лурмельский комитет помощи решились на рискованный шаг: выдавать евреям свидетельства о православном крещении. Матушка вместе с отцом Димитрием Клепининым крестили их в Лурмельской церкви, выдавали свидетельства, прятали новообращенных от массовых арестов, переправляли в безопасные районы страны.
Приходилось сталкиваться и с тем, что некоторые желали только получить от православного прихода необходимые для спасения бумажки, но никак не креститься. Разумеется, такое поведение казалось русским священнослужителям оскорбительным, но они шли даже на это, только бы спасти людей.
Не с этими ли обстоятельствами связано любопытное стихотворение матери Марии, написанное в то сложное время? Переписываемое тайком, оно разошлось по Парижу:
Два треугольника – звезда,
Щит праотца, царя Давида,
Избрание, а не обида,
Великий дар, а не беда…
Пускай же те, на ком печать,
Печать звезды шестиугольной,
Научатся душою вольной
На знак неволи отвечать.
Когда епархиальное управление, почувствовав «неладное», потребовало представить списки новокрещеных в Лурмельской церкви, отец Димитрий отреагировал так: «В ответ на ваше предложение представить списки новокрещеных с 1940 года я позволяю себе ответить, что все, которые – независимо от внешних побуждений – приняли у меня крещение, тем самым являются моими духовными детьми и находятся под моей опекой. Ваш запрос мог быть вызван исключительно давлением извне и продиктован вам по соображениям полицейского характера. Ввиду этого я вынужден отказаться дать запрашиваемые сведения».
Остается поражаться мужеству и бесстрашию, проявленным русским священником в столь жуткое время и в таких обстоятельствах!
Ничего не боялась и мать Мария.
– Я не анализирую своих отношений к людям, – однажды призналась она Т. Манухиной, – но одно сознаю ясно: мне свойственно чувство жалости. Иногда оно овладевает мной с такой силой, что я не нахожу покоя... Когда людей жалко, тогда все готова сделать для них, ничего нет тяжелого, потому что все облегчение тебе же самой: чувство жалости такая мука! Оно ищет исхода в попечении, в служении тому, кого жалеешь.
Что же касается ее мировоззрения, то Николай Бердяев называл его «революционным славянофильством»: «Была еще одна черта у матери Марии, которая играла огромную роль и с которой связана ее гибель. У нее была страстная любовь к России и русскому народу. Последний период ее жизни, период войны, был весь окрашен в цвет страстного патриотизма, который принимал крайние формы. Исключительная любовь к России, к русской земле и русскому народу делали ее часто несправедливой к Западу и западным течениям. Ее мироощущение можно назвать революционным славянофильством».
Когда сегодня с экрана телевизора порой рассуждают о французском Сопротивлении и о роли в нем русских людей (роли, судя по всему, до сих пор не оцененной в полной мере!), часто задается сакраментальный вопрос: а для чего это нужно было русским? И раздается замечательный по своей простоте ответ: таким образом русские хотели отдать долг Франции – стране, которая в свое время приютила и обогрела их самих. Но только так ли это?
Думается, что нет. Разумеется, чувство благодарности вполне присуще лучшим представителям России, но все же не оно заставляло русских эмигрантов рисковать в условиях смертельной опасности, чтобы кому-то помочь, кого-то спасти (порой совершенно незнакомого человека!), вновь и вновь побеждая мировое зло добротой своего сердца, сострадательностью, врожденным стремлением к справедливости, желанием и умением бороться за нее до самой крайней черты, до самого последнего вздоха.
«По пути милосердия (а само слово прекрасно, оно ведь составлено из милости сердца или сердечной милостыни) почти сто лет шел весь русский народ, интеллигенция, дворянство и купечество, вплоть до 1917 года, – подчеркивал отец Борис (Старк). – На милосердии к ближнему и вере в Бога была воспитана лучшая часть русского общества. Все больницы, приюты, сельские школы, помощь неимущим, благотворительность в самом широком смысле – стали традицией в России. Мать Мария – целиком отражение этого явления, и более того, она достигла наивысшего духовного расцвета, потеряв страну».
Как писала Зинаида Шаховская, участница Сопротивления, «каждый из них считал своим долгом, долгом совести и чести, что-то предпринять для борьбы с той неправдой, которую олицетворял нацизм». «Наши убеждения были основаны на создании преобладания духовных ценностей над всем остальным и составляли главную побуждающую причину участия в Сопротивлении», – подтверждал и русский эмигрант Николай Вырубов, занимавший впоследствии должность секретаря ООН.
В этом, наверное, и кроется вся загадка, вся тайна «загадочной» русской души. Думается, мы и сейчас не изменились! Разве не подтверждают эту мысль хотя бы экстремальные события, то и дело происходящие на Земном шаре, и деятельная реакция нашей страны на чужую беду, на явную несправедливость, творимую в мире?..
Сотни, а может, и тысячи спасенных людей самых разных национальностей, а не только французов, – вот цена пресловутого «долга перед Францией». Что заставило, к примеру, русскую монахиню отправиться на зимний велодром на бульваре де Гренель, куда в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое июля 1942 года согнали около семи тысяч арестованных евреев, в том числе четыре тысячи детей?
Судьбу этих четырех тысяч английский историк Джеральд Рейтлингер позднее назовет «одним из самых потрясающих событий Второй мировой войны». Но хочется спросить: есть ли в ее истории хоть что-то, что явилось бы не потрясающим событием?
(Кстати, «запланированное» число евреев было еще более внушительным: двадцать восемь тысяч человек! Но остальных так или иначе, по цепочке предупредила французская полиция, и они выехали за пределы Парижа.)
Пять дней подряд заключенных на бульваре де Гренель вывозили в лагеря. Водой здесь можно было пользоваться только из одного крана, и лишь двум врачам было позволено обслуживать этих людей, хотя среди них находились и роженицы. Многие из заключенных умирали или заболевали психически.
Мать Мария, выждав минуту, когда у ворот велодрома остались одни французы, благодаря своему монашескому сану сумела пробраться в этот ад, чтобы утешать и кормить детей. Один из полицейских попытался остановить ее:
– Там уже есть кому молиться с ними и за них.
– Еще одна молитва не может быть лишней, – ответила мать Мария. И укоризненно спросила: – Вам не стыдно?
Стыдно французу, видимо, все-таки было.
– Это их спектакль… – буркнул он, показав рукой на выходящих из-за угла немецких солдат. Монахиня поспешила войти за ограду велодрома.
– Отвечаем за все, – сказала она, отстраняя опешившего полицейского.
Она пробыла там три или четыре дня, за которые впервые увидела воочию режим нацистского концлагеря. (По некоторым свидетельствам, вместе с ней на велодром отправился ее верный помощник Федор Пьянов.)
Матушке удалось спасти в тот раз только четырех ребятишек, спрятав их в высоких мусорных корзинах (эти корзины французские мусорщики вывезли с велодрома на рю Лурмель). Но и четыре спасенные жизни в то страшное время – разве это не чудо? Ведь не надо забывать о том, что на пятый день заключения детей оторвали от родителей, чтобы отправить в лагерь смерти в Освенцим…
Евреям приходилось помогать чаще всего потому, что именно они оказались наиболее гонимы нацистами. Главный удар оккупантов был направлен против них: евреев лишали общественных прав, всячески унижали, отправляли в лагеря для уничтожения. Жертвы, принесенные ради их спасения людьми других национальностей, были принесены по зову сердца, а вовсе не по обязанности жертвовать собой ради «избранного народа», как приходится иногда слышать. Горячее сочувствие к угнетенным объединило в едином порыве русских и украинцев, французов и представителей Кавказа.
Как правило, возглавлявшие ту или иную диаспору в эмиграции были людьми глубоко порядочными. Известно, что глава грузинской общины в Париже клятвенно заверил чиновников, что грузины не любят «красных» и представителей других национальностей (особенно евреев!), и по этой самой причине никаких дополнительных немецких проверок им не требуется. Ему поверили на слово и проверками действительно не терзали. Это дало возможность грузинскому управлению во Франции выдать множество ложных свидетельств о принадлежности к грузинскому народу всем, кто внешне хоть чем-то походил на кавказцев, по большей части евреям. С этими документами люди смогли выехать из страны и спасти свои жизни.
Сегодня некоторые «историки», желая принизить значение победы СССР в Великой Отечественной войне, подвергают сомнению не только давно известные и доказанные факты. Один из авторов, К. Н. Александров, в сборнике статей и материалов с кричащим названием «Против Сталина» (СПб, 2003), приводит такую «статистику»: общая численность русских эмигрантов, участвовавших в европейском движении Сопротивления, в том числе в составе действующих армий союзников, составляла в среднем, по его подсчетам, от 300 до 400 человек. Всего-то!
Каким образом проводились столь точные подсчеты, неизвестно. Если следовать подобной статистике, то придется поверить: на всем европейском континенте, не только во Франции, нашлось всего триста храбрецов русского происхождения, чтобы всеми мыслимыми и немыслимыми способами бороться против нацизма – общего врага, вероломно напавшего и на их родину… Тем более остается восхищаться тем, сколько подвигов и добрых дел они успели совершить, сколько жизней – спасти!
Несмотря на террор и расстрелы, под носом у нацистов и их приспешников вроде Жеребкова в Париже выходила подпольная газета «Русский патриот», в которой печатались сводки Совинформбюро, приказы И. В. Сталина, воззвания к русским эмигрантам и советским военнопленным.
Нет, отнюдь не случайно Правление Содружества русских добровольцев, партизан и участников Сопротивления во Франции на своем заседании 1 июля 1946 года единогласно приняло следующее постановление: «22 июня 1941 года было для нас, русских участников Сопротивления, днем нашей мобилизации. Именно с этого дня мы начали посильную борьбу за Родину. Мы сожалели лишь о том, что мы не находимся на родной земле, среди своего народа…
Невыносимо было видеть, как попираются во всем мире все духовные и культурные ценности, всякий подлинный общечеловеческий идеал; и конечно, русские люди хотели принять участие в борьбе с общим врагом, напавшим на нашу Родину (далекую Россию). Доказать своим участием любовь и верность незабытой Матери…
…мы думаем, что материалы об участии русских людей в рядах Сопротивления, собранные нашим архивом, могут и даже должны быть преданы более широкой огласке; тут встает вопрос не только о сохранении и записи некоего исторического факта, а и о его правильном и справедливом освещении».
И. А. Кривошеин уже в 1946 году посвятил себя, по его выражению, «кристаллизации и фиксации» произошедшего, отдавая все свое время составлению «хроники текущих событий». В этом ему помогала жена Нина Алексеевна. Вдвоем они выпускали «Вестник русских добровольцев, партизан и участников Сопротивления во Франции». Именно тогда Игорем Александровичем был создан и Союз участников движения Сопротивления.
Русские добровольцы еще в те далекие времена предполагали, что спустя годы подлинные исторические факты могут потонуть в море лжи и подтасовок! «Еще немного, и это будет предано забвению», – обеспокоенно писали они. И мы сегодня не должны допустить этого!
«Реальная опасность военного поражения, нависшая над Родиной, разбудила дремавшие патриотические чувства бóльшей части зарубежья, – подчеркивает исследователь Сопротивления Дмитрий Тюрин, – вовлекла в антифашистское движение тысячи эмигрантов, охваченных патриотическим подъемом, и придала новый, более глубокий смысл и значение борьбе тех, кто уже состоял в подпольных организациях. Дату 22 июня 1941 года многие называли «днем патриотической мобилизации».
Серьезные историки утверждают: то, что известно об участии отдельных русских людей во французском Сопротивлении, – это лишь верхушка айсберга, всего лишь часть реального вклада русской эмиграции в антифашистскую борьбу! Многие из русских героев Сопротивления, к сожалению, остались совершенно безвестными для истории. В подпольные организации они вступали под псевдонимами, как того требовали правила конспирации, или под вымышленными иностранными именами, как И. А. Кривошеин. Многих и похоронили под этими псевдонимами. Другие бесследно исчезли в немецких концлагерях и гестаповских застенках. «Те, кто уцелел, – вспоминает В. С. Варшавский, эмигрант «первой волны», выпускник Пражского университета и Сорбонны, – вернулись к своей прежней жизни рядовых эмигрантов: извозчиков, маляров, типографских наборщиков, мелких служащих». Всего, по разным данным, в подпольных организациях и в войсках «Сражающейся Франции» участвовало от трех до шести тысяч русских людей.
Во всех частях Франции создавались партизанские отряды из бежавших советских военнопленных. В этой работе значительную роль играли эмигранты. Зная местные условия, жителей, язык, они были проводниками, связистами, разведчиками, бойцами. Эмигранты организовывали бегство советских военнопленных, месяцами укрывали их у себя на фермах, в частных домах.
«В городе Вьен почти все русские эмигранты пошли в партизаны, – свидетельствует Лев Любимов. – Были семьи простых русских людей – батраков, рабочих, иногда мелких фермеров, в которых все мужчины вступили в партизанские отряды, были молодые, родившиеся во Франции и порой даже не говорившие по-русски, но и они сражались в русских подразделениях за далекую родину, которую никогда не видели».
Это что касается русских эмигрантов. Но если говорить вообще о тех людях русского происхождения, кто сражался бок о бок с французами против фашистской чумы, то их число окажется значительно большим. Чтобы не казаться голословной, процитирую несколько абзацев из парижской газеты «Русская мысль» за 5 – 11 мая 2005 года. За два дня до выхода этого газетного номера на кладбище Пер-Лашез был открыт монумент погибшим советским солдатам, участникам французского Сопротивления. Вот что пишет об этом корреспондент газеты Валерий Ганчиков: «Судьба распорядилась так, что полмиллиона советских военнопленных оказались во время Второй мировой войны на территории Франции. При первой возможности они бежали из лагерей. Те, кому удавалось уйти от облав и расстрела, вливались в ряды французских партизан и участвовали в боевых действиях. Они отличались мужеством и неиссякаемой волей к победе, дожить до которой удалось не многим. Более тридцати тысяч советских граждан погибли во Франции в общей борьбе за свободу (выделено мною. – Авт.).
В этом году российское посольство совместно с французскими министерствами обороны и ветеранов войны завершило работу по выявлению всех захоронений советских военных на территории страны. Самое большое из них – военное кладбище в Нуайе-Сен-Мартен в департаменте Уаза, где находятся могилы около 6700 человек. На территории этого некрополя установлен памятник «Цветы России» работы Владимира Суровцева. Он же автор монумента на кладбище Пер-Лашез, воздвигнутого на том месте, где до сих пор лежала лишь мемориальная плита.
Идея установить вместо нее скульптурную композицию принадлежит российскому послу Александру Авдееву и президенту Международной ассоциации русских ветеранов французского Сопротивления Олегу Озерову. Она была поддержана французской стороной, выделившей бесплатно участок кладбищенской земли, и президентом России Владимиром Путиным. Его аппаратом были оплачены расходы по изготовлению и транспортировке монумента».
Зима 1942 – 1943 годов решила судьбу России: немцы докатились до Волги и наткнулись на твердыню Сталинграда. Героический подъем с новой силой охватил всю страну. Наши соотечественники за рубежом с каждым месяцем убеждались в несомненном: война проиграна Германией и ее отступление теперь окончательное.
Одна из мемуаристок, Татьяна Манухина, не без удовольствия рассказывала, как, придя навестить митрополита Евлогия, застала его сияющим с иллюстрированным журналом в руках. Владыка любовался портретами советских маршалов:
– Смотрите, смотрите, подлинные орлы… Вот этот на Кутузова похож, а вот – Багратион, а вот этот – Барклай… Какие молодцы! Какие лица! Благообразные, волевые, умные…
По-звериному чувствуя сжимающееся кольцо, фашисты все больше свирепели. Деятельность «Православного дела» не могла не привлечь их внимания. К тому же, как вспоминают некоторые члены Лурмельского комитета, по незнанию или по неосторожности обитатели дома на Лурмель, 77 очень часто пренебрегали самой элементарной конспирацией. Дошло до того, что гестапо удалось внедрить в организацию матери Марии своего человека! И худшее произошло: 8 февраля 1943 года немцы сделали налет на общежитие.
Произошло это следующим образом. Накануне мать Мария уехала за продуктами на пригородную ферму. В это время фашисты ворвались в дом на улице Лурмель, чтобы арестовать ее. Не застав матушку, они обыскали дом и взяли заложником ее двадцатилетнего сына Юрия и несколько позднее – отца Димитрия Клепинина. Обещали отпустить юношу, если мать вместе с Федором Пьяновым явится к ним сама. Ее немедленно известили о случившемся, она отправилась выручать сына, но гестаповцы, как и следовало ожидать, и не собирались выполнять свое обещание: арестовав мать Марию и ее соратника Ф. Т. Пьянова, не выпустили и Юрия. Впрочем, было бы удивительным, если бы случилось иначе: ведь при обыске у Юры Скобцова обнаружили компрометирующие документы, ясно говорящие о помощи евреям, которой он занимался.
Софья Борисовна Пиленко навсегда простилась и с дочерью, и с внуком. Гестаповец Гофман, выходец из Прибалтики, по-русски крикнул пожилой женщине:
– Вы дурно воспитали вашу дочь, она только жидам помогает!
Софья Борисовна с достоинством ответила, что это неправда, для ее дочери «нет эллина и иудея», а есть человек, она и туберкулезным, и сумасшедшим, и всяким несчастным помогала.
– Если бы вы попали в какую беду, она и вам помогла бы, – с упреком добавила Софья Борисовна.
Мать Мария улыбнулась и сказала:
– Пожалуй, помогла бы…
Когда Юру Скобцова отправляли «в неизвестном направлении», он казался немного взволнованным, но держался бодро. Перед отправкой в Германию из Компьеня его родным прислали чемодан с вещами, в которых они нашли письмо от Юры, адресованное бабушке и отцу:
Дорогие мои, Дима (отец Димитрий Клепинин. – Авт.) благословляет вас, мои самые любимые; я еду в Германию вместе с Димой, отцом Андреем и Анатолием. Я абсолютно спокоен, даже немного горд разделить мамину участь. Обещаю вам с достоинством все перенести. Все равно рано или поздно мы все будем вместе. Абсолютно честно говорю, я ничего больше не боюсь: главное мое беспокойство это вы, чтобы мне было совсем хорошо, я хочу уехать с сознанием, что вы спокойны, что на вас пребывает тот мир, которого никакие силы у нас отнять не смогут. Прошу всех, если кого чем-либо обидел, простить меня. Христос с вами! Моя любимая молитва, которую я буду каждое утро и каждый вечер повторять вместе с вами (8 ч. утра и 9 веч.): «Иже на всякое время и на всякий час...» С Рождеством Христовым! Целую и обнимаю, мои ненаглядные. Ваш Юра.
Господь дал утешение матери Марии и Юре увидеться в лагере в Компьене перед отправкой ее в Германию. Одна из заключенных, И. Н. Вебстер, описывала это свидание так: «Светло. С востока падал какой-то золотистый свет на окно, в раме которого стояла мать Мария в черном, монашеском, лицо ее светилось, и выражение на лице такое, какого не опишешь, не все лица даже раз в жизни преображаются так. Снаружи, под окном, стоял юноша, тонкий, высокий, с золотыми волосами и прекрасным, чистым, прозрачным лицом, на фоне восходящего солнца. И мать и сын были окружены золотыми лучами... Они тихо говорили. Мир не существовал для них. Наконец она нагнулась, коснулась устами его бледного лба. Ни мать, ни сын не знали, что это их последняя встреча в этом мире. Долго она после стояла уже одна у окна и смотрела вдаль. Слезы медленно текли по ее щекам».
В апреле 1943 года Юре удалось переслать на рю Лурмель еще одно письмо:
Мои любимые и самые дорогие! Как мне было отрадно получить от вас письмо! Стало быть, вы «тихо и мирно» живете – это для меня самая большая радость. Все время только о вас и думаю, вы же моя радость и мой смысл жизни. Вы уже, наверное, знаете, что я виделся с мусенькой в ночь ее отъезда в Германию, она была в замечательном состоянии духа и сказала мне, что видела папу, у которого был слишком горестный вид, и что его очень нежно и крепко любит, что мы должны верить в ее выносливость и вообще не волноваться за нее… Живем мы сейчас хорошо, в отдельной комнате, и каждое утро служим попеременно, как в монастыре, благодаря ежедневным литургиям здешняя жизнь совершенно преобразилась, и я, честно говоря, ни на что не могу пожаловаться, живем мы вчетвером по-братски и любовно, с Димой (Юра и в Германии некоторое время был с отцом Димитрием. Потом их разлучили... – Авт.) я на ты, и он меня готовит к священству. Надо уметь и стараться познавать волю Божью, ведь это меня всю жизнь влекло и, в конце концов, только это и интересовало, но запрещалось парижской жизнью и иллюзиями на «что-то лучшее», как будто м. б. что-то лучшее, но меня лишь немного мучают практические соображения: а м. б. вопрос женитьбы, но, по-моему, и это может легко разрешиться, в особенности если Господу будет угодно сделать из меня Его служителя; ты мне когда-то говорил, папа, что это «последнее дело». Но мне кажется, что ты ошибался…Очень я часто думаю о Ниццском владыке Владимире, который служит для меня образом истинного священнослужителя. Если сможете, то напишите ему о моих желаниях и моих чувствах к нему…
Теперь я на все готов, и моя главная мысль – это чтобы вы были живы и здоровы, а если так, то ничего не страшно. Храни вас Господь, мои любимые и хорошие.
Юра
Говоря о матери, которую он любовно называл «мусенькой», Юра подчеркивает, что «она была в замечательном состоянии духа и сказала мне, что мы должны верить в ее выносливость и вообще не волноваться за нее». Было бы странным услышать от матери Марии другие слова…
Перед отправкой в Бухенвальд Юрию предложили вступить в армию предателя Власова, но он наотрез отказался. Так он попал в Дору, что находилась в сорока километрах от Бухенвальда.
Федор Пьянов (однорукого заключенного не гоняли на общие работы, и он уцелел) часто вспоминал свою последнюю встречу с друзьями: «Утро было холодное, был мороз… была пронизывающая мгла, лагерь весь освещен сильными прожекторами. У решетки по другую сторону стояли отец Димитрий и Юра, в полосатых халатах, таких же куртках и панталонах, в парусиновых ботинках на деревянной подошве, на стриженых головах под нуль – легкие береты… Отец Димитрий был обрит. Они оба были здоровы. Наскоро сообщили, что едут с транспортом в Дору, за сорок километров от Бухенвальда. При прощании оба просили меня их благословить, что я сделал, и в свою очередь я их попросил меня благословить. Они скрылись в холодной мгле».
Больше они никогда не виделись…
В Доре на оборудованных подземных заводах изготавливали ракеты «Фау-2». Условия здесь были таковы, что отсюда в бухенвальдский крематорий ежедневно привозили от семидесяти до ста покойников. Отец Димитрий умер от воспаления легких на грязном полу, в углу так называемого «приемного покоя» лагеря, где не было ни лекарств, ни ухода, ни постелей. Перед смертью, по воспоминаниям очевидцев, русский священник, одетый в грязный арестантский халат, держал в руке открытку, в первый раз выданную для писания близким. Писать сам он уже не мог, но если бы и смог, то только выразил бы свою горячую любовь своей жене и маленьким детям, мальчику и девочке.
Через пару недель скончался и Юра – от заражения крови, вызванного общим фурункулезом. Произошло это в феврале 1944-го. Юрию Скобцову шел двадцать четвертый год жизни. Мать уже не узнала о его гибели...
Не буду ничего беречь,
Опустошенная, нагая.
Ты, обоюдоострый меч,
Чего же медлишь, нас карая?
Без всяких слаженных систем,
Без всяких тонких философий,
Бредет мой дух, смятен и нем,
К своей торжественной Голгофе.
Пустынен мертвый небосвод,
И мертвая земля пустынна.
И вечно Матерь отдает
На вечную Голгофу Сына.
(Мать Мария)
В сборнике «Стихи» (1937) к этому пророческому стихотворению поэтесса нарисовала на полях мать, держащую на коленях взрослого мертвого сына. Может, она предвидела гибель своего Юры?..
Во время оккупации Парижа Даниил Ермолаевич Скобцов как мог поддерживал бывшую жену. Но когда ее арестовали, все его усилия по освобождению матери Марии и Юры оказались безнадежными. Напрасно он обещал лицам, имевшим доступ к влиятельным немецким кругам, все, что имел, за их хлопоты. После нескольких бесплодных попыток сдвинуть дело с мертвой точки «заступники» отказались помочь…
Единственное, что удалось Даниилу Ермолаевичу – передать в лагерь несколько продуктовых посылок. Утром 26 апреля 1943 года он принес очередную передачу (которую не приняли!) и увидел, как мать Марию в числе других женщин увозят на открытых грузовиках из пересылочного лагеря Роменвиль в другой пересылочный лагерь, Компьень. Это было их последнее свидание...
А что же «Православное дело»? После того, как в 1943-м мать Марию арестовали, организацию возглавил К. Мочульский. Известно, что митрополит Евлогий даже видел в нем будущего монаха и епископа. Этому не суждено было осуществиться: во время войны, после ареста матери Марии, Мочульский от пережитого потрясения тяжело заболел и умер в 1948 году, ненадолго пережив матушку…
Равенсбрюк. Последний крест
Прощайте, берега. Нагружен мой корабль
Плодами грешными оставленной земли.
Без груза этого отплыть я не могла б
Туда, где в вечности блуждают корабли.
Всем, всем ветрам морским открыты ныне снасти.
Все бури соберу в тугие паруса.
Путь корабля таков: от берега, где страсти,
В бесстрастные Господни небеса…
Мать Мария (Елизавета (Кузьмина-Караваева
В день своего последнего свидания с сыном мать Мария была доставлена на станцию в Компьене, где ее вместе с другими заключенными посадили в вагоны для перевозки скота. Способ транспортировки узниц оказался донельзя простым: вагоны запломбировали и – без воды, без туалетов – отправили на восток. Три дня длилось это кошмарное путешествие. Проехали через Берлин, пересекли мрачные леса и болота Мекленбурга и, в конце концов, добрались до небольшой станции Фюрстенберг, примечательной лишь тем, что она обслуживала женский концлагерь Равенсбрюк. В этом лагере матери Марии предстояло провести два последних года своей жизни…
Здесь, по словам одного из друзей, она преуспела в своем христианском служении, может быть, даже больше, чем в Париже, поддерживая своей верой, бодростью и участием множество людей. При своем неунывающем характере и способностям легко переносить нужду, никогда особенно не заботясь о собственном комфорте в повседневной жизни, русская монахиня, оказавшись в лагере, целиком обернулась душой к бедам и нуждам окружающих ее заключенных. Несмотря на повседневные лагерные ужасы, матушка находила слова утешения для других, сохраняла веселость, шутила и никогда не жаловалась. В лагере ей удалось устраивать настоящие «дискуссии», окружив себя самыми разными по возрасту и вере людьми. По признанию людей, выживших в лагере смерти и знавших мать Марию, она помогала им восстановить утраченные душевные силы, читала им отрывки из Евангелия и Посланий и толковала их. (Драгоценная Библия была у нее украдена, когда ее перевели в карантинный блок.)
В конце января 1944 года Софья Борисовна Пиленко получила из Равенсбрюка открытку, в которой мать Мария сообщала: «Я здорова, мама. Много думаю о работе, о будущем. Я сильна и крепка». В этом кратком оптимистичном послании была одна печальная приписка: «Я стала совсем старухой…»
Месяц назад ей исполнилось пятьдесят два…
Матушка часто посещала другие бараки. Особенно любила она тридцать первый блок, где помещались русские узницы из СССР.
Одна из заключенных вспоминала, как однажды на перекличке мать Мария начала говорить с русской девушкой и не заметила приближения эсэсовки. Та грубо крикнула на нее и ударила изо всех сил по лицу кожаным ремнем. Мать Мария сделала вид, что не обращает на это внимания, и спокойно договорила свою фразу. Эсэсовка совершенно вышла из себя и осыпала ее ударами ремня по лицу, но мать Мария не обнаружила даже взглядом, что это на нее действует.
– У меня было такое чувство, будто ее и нет передо мной, – рассказывала она позднее.
По воспоминаниям выживших подруг, матушка относила в русский барак «последнюю ложку супу, последний кусок хлеба» – тем, кого считала слабее себя. Некоторые из них выжили в том числе и благодаря милосердию русской монахини, получив от французского правительства орден Почетного легиона, а от советских властей (если, конечно, повезло вернуться на родину, избежав при этом репрессий) – орден Отечественной войны и почетный статус ее ветерана со всеми вытекающими отсюда благами.
В своих воспоминаниях бывшая заключенная, активная участница французского Сопротивления Софья Носович рассказывала:
«В ноябре 1944 года случайно узнала, что мать Мария находится в лагере Равенсбрюк, где я сама была уже несколько месяцев. Как-то одна француженка-коммунистка, которую я знала задолго до войны, сказала мне: «Повидай мать Марию – это необыкновенная женщина!» То же мне сказала и одна русская советская пленная, ветеринар по профессии: «Пойдите познакомьтесь с матерью Марией, есть у нее чему поучиться…» Она близко сошлась со многими советскими девушками и женщинами, бывшими в лагере, и всегда говорила о том, что ее заветная мечта – поехать в Россию, чтобы работать там не словом, а делом… Часто матушка радостно говорила о русской молодежи, ищущей знаний, любящей труд, полной жертвенности для блага будущих поколений…»
Софья Носович приводит и любопытный разговор с матерью Марией: «Я как-то сказала ей, что не то что чувствовать что-либо перестаю, а даже сама мысль закоченела и остановилась. «Нет! Нет! – воскликнула матушка. – Только непрестанно думайте; в борьбе с сомнениями думайте шире, глубже; не снижайте мысль, а думайте выше земных рамок и условностей...»
Ей самой помогали прежде всего молитва и великое сострадание к людям. Здесь, в лагере, так легко было дойти до полного отчаяния! Но мать Мария не отчаивалась, потому что умела осмысливать страдания и самую смерть. Потому и учила своих подруг по заключению «не угашать мысли», стараться переосмысливать окружающее, находить утешение даже в самых страшных образах лагерного быта. В Равенсбрюке непрерывно дымили трубы крематория (люди гибли каждый день), их жуткое зарево полыхало даже ночью. Мать Мария, показывая рукой на этот тяжелый дым, говорила:
– Он такой только вначале, около земли, а дальше, выше делается все прозрачнее и чище и, наконец, сливается с небом. Так и в смерти. Так будет с душами.
Как известно, нацисты имели обыкновение проводить лагерные переклички по ночам – как будто специально для того, чтобы доставить еще больше страданий больным, измученным людям. Равенсбрюк не явился исключением: женщин будили в три часа ночи, и им приходилось в любую погоду долго ждать под открытым небом, пока заключенные всех бараков не будут пересчитаны. И только мать Мария воспринимала все это очень спокойно и говорила соседкам по бараку:
– Ну вот, и еще один день проделан. И завтра повторим то же самое. А потом наступит один прекрасный день, когда всему этому будет конец.
Каждый понимал ее слова по-своему…
Голод в лагере становился все нестерпимее, мысли заключенных все неотвязнее обращались к еде: вспоминались хлеб, сахар, какие-то вкусные блюда из той, другой, такой далекой и свободной жизни… Русская монахиня старалась перевести разговор на исторические и литературные темы, рассказывала о родных странах заключенных. Читала свои стихи… Как, должно быть, переворачивали они души ее подруг своей искренностью и точностью поэтического слова, как заставляли задуматься о вечном! Но ей было важно вновь пробудить в этих измученных женщинах их человеческое достоинство…
Ни памяти, ни пламени, ни злобы, –
Господь, Господь, я Твой узнала шаг.
От детских дней, от матерной утробы
Ты в сердце выжег этот точный знак.
Меня влечешь сурово, Пастырь добрый,
Взвалил на плечи непомерный груз.
И меченое сердце бьется в ребра, –
Ты знаешь, слышишь, пастырь Иисус…
«И только одна была у нее слабость – стихи…» – однажды обмолвился Евг. Богат. Да не слабость это была, а сила! Сила, данная провидением Божьим этой русской монахине, не желавшей сдаваться даже на пороге смертного часа…
Ты сердцу дал обличье вещей птицы,
Той, что в ночах тоскует и зовет,
В тисках ребристой и глухой темницы
Ей запретил надежду и полет.
Влеки меня, хромую, по дорогам,
Крылатой, сильной, – не давай летать,
Чтоб я могла о подвиге убогом
Мозолями и потом все узнать.
Чтоб не умом, не праздною мечтою,
А чередой тугих и цепких дней, –
Пришел бы дух к последнему покою
И отдохнул бы у Твоих дверей.
Мать Мария перевела на французский язык советские военные и патриотические песни, и их тайком пели все заключенные. Вот что рассказывала впоследствии одна из них: «Мать Мария поступила в Равенсбрюк, где находилась и я, парижским транспортом; в тот период мы много раз пытались переводить наши песни на французский язык, чтобы заключенные из Франции могли петь их с нами. Этим занималась Софья Бергольц, она живет сейчас в Париже. Переводы у нее были точные, но рифма отсутствовала. И тогда «маленькая Симон», тоже француженка, сказала мне, что в 21-м блоке есть монахиня среди француженок, которая хорошо говорит по-русски и складывает стихи. Вместе с Симон мы пошли к матери Марии. Она действительно охотно перевела на французский язык наши песни «Тишину» и «Катюшу». Переводы песен у матери Марии были очень удачными, и француженки вместе с нами могли петь эти песни. Что еще можно добавить о ней?.. Она была очень доброй, ухаживала за больными, делилась скудным пайком со слабыми. Она иногда читала стихи и собственные, и Александра Блока…»
Это свидетельство кажется особенно важным. Стихи любимого поэта поддерживали в ней последние силы, они помогали выжить и ей, и ее подругам по несчастью в том аду, в котором они оказались…
Наш путь – степной, наш путь – в тоске безбрежной –
В твоей тоске, о, Русь!
И даже мглы – ночной и зарубежной –
Я не боюсь…
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль...
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль...
(Александр Блок)
Мудрая, прожившая нелегкую жизнь, эта доброжелательная женщина давала своим подругам бесценные советы, подкрепленные, увы, собственным горьким опытом:
– Никогда, никогда, что бы ни случилось, нельзя покидать свою Родину! Нельзя! Вот как получилось у меня: Родина в несчастье, а я не могу помочь!
И вновь в жутких лагерных бараках звучали гениальные блоковские строки, произносимые русской монахиней. Разве существовало на свете что-то большее, что так неотвратимо ложилось на день сегодняшний и давало такую веру в скорую грядущую победу!
Опять над полем Куликовым
Взошла и расточилась мгла,
И, словно облаком суровым,
Грядущий день заволокла.
За тишиною непробудной,
За разливающейся мглой
Не слышно грома битвы чудной,
Не видно молньи боевой.
Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней!
Над вражьим станом, как бывало,
И плеск и трубы лебедей.
Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспех тяжел, как перед боем.
Теперь твой час настал. – Молись!
В Равенсбрюке верующие женщины тайком отмечали церковные праздники (все виды праздников, в т.ч. религиозных, в лагере были запрещены). Вот и 16 апреля, в день православной Пасхи 1944 года, мать Мария украсила окна своего барака художественными вырезками из бумаги (технику вырезки силуэтов матушка не забывала до последних дней). Этим она хоть немного смогла создать праздничное настроение у своих подруг по заключению.
Удивительная узница старалась ни минуты не бездействовать. Она много вышивала, меняя хлеб на нитки и лоскутки. Опять же выменивала свои вышивки на хлеб, и тут же уносила его в русский барак.
И в заключении она продолжала писать стихи, но они, к сожалению, не сохранились. Больше в этом смысле повезло вышивкам…
У ее друга по лагерю Розанны Ласкру, которая после освобождения жила в Париже, долгое время хранилась одна из них. Сюжет вышивки был навеян знаменитым старинным гобеленом – сражение между норманнами во главе с Вильгельмом Завоевателем и англичанами при Гастингсе в 1066 году. Сама вышивка представляла из себя косынку, по краям которой стебельчатым швом вместе с текстом изображен средневековый рыцарский бой.
«Она вышивала во время перекличек... почти не глядя, без рисунка… – подтверждала другая узница, И. Н. Вебстер. – Материя – это моя лагерная косынка.
Краски доставала приятельница полька, работавшая по окраске эсэсовских рубашек. Нитки мы добыли из обмоток электрических проводов, разрезанных и обнаженных с помощью лагерных машин Сименс. Игла была похищена в немецкой портняжной мастерской Улы Биндера – палача мучителя. Солагерницы пронесли все это с опасностью для жизни, чтобы была создана вышивка – этот шедевр».
Выбор сюжета был явно неслучаен: все ожидали скорой высадки англичан, которая действительно состоялась 6 июня 1944 года, хотя мать Мария очень надеялась на опережающие действия Советской Армии.
В Равенсбрюке мать Мария начала вышивать икону, это была ее последняя работа. Старательно вышитое изображение Божией Матери было навеяно фреской Марселя Ленуара (на иконе Богоматерь обнимает крест, на котором изображен распятый Младенец Христос). И хотя раньше матушка частенько меняла вышивки на хлеб, но эту икону ни за что не хотела отдавать. Е. А. Новикова, еще одна ее подруга по лагерю, запомнила ее слова: «Вернемся в Париж, я ее даром отдам, подарю, но не здесь. Если я ее успею закончить, она мне поможет выйти живой отсюда, а не успею – значит, умру». Она не успела закончить, так как вскоре занемогла, стала жаловаться на печень и лежала неподвижно целыми днями. Вскоре матушка, как большинство узниц, заболела дизентерией, перестала есть, надеясь, что диета спасет ее, и быстро теряла силы».
Говорят, она не боялась гибели: для нее смерть означала встречу с Богом, к которому она стремилась всей душой («Христианин живет всю жизнь рядом со смертью», – писала мать Мария в своем эссе «Христианство»). Но и не искала ее, потому что мечтала вернуться в Россию после Второй мировой войны (что война скоро закончится, сомнений никаких не возникало). Понимая немалую опасность своего возвращения на родину, она тем не менее всем сердцем стремилась туда. Похоже, что никакие опасности ее давно не пугали. «…Подлинная Христова истина всегда связана со свободой… – поясняла матушка, – а наш путь, наше призвание, наш подвиг и крест – пронести свободную Христову истину через все испытания».
Сохранились свидетельства очевидцев, бывших вместе с ней в Равенсбрюке, что только ради воплощения этой идеи мать Мария очень хотела выжить.
Были у нее и другие планы…
Из воспоминаний И. Н. Вебстер: «От изнурения ноги ее уже не носили, и я стала как бы ее костылем. Утром, т. е. в 4 часа, за час до вызова на перекличку, мы всегда с ней выходили на прогулку, и она говорила, рассказывала, мечтала... Это был буквально поток проектов, планов. Конечно, по возвращении она сейчас же отправляется со своей пишущей машинкой на Фелярд и пишет большую-большую книгу о Равенсбрюке... Массу она мне в эти черные ночи слякоти, сырости, холода, северно-восточного ветра и снега рассказала, она любила и умела рассказывать, а я умела слушать.
Когда она уже совсем изнурилась, и ей трудно было передвигать ногами, ей стали приходить посылки, с такой любовью и заботливостью составленные. Как утопающий за соломинку, схватилась она за них и стала себя подкармливать. Я с радостью стала замечать, как она явно пошла на поправку, возвращались к ней силы, она воспрянула духом, особенно, когда получилось письмо от сына, да и из Парижа стали регулярно приходить письма. Среди нас в это время она была баловницей. Судьба ей все как бы улыбалась, и опять овладело страстное желание жить, вернуться, увидеть Юру, всех близких. Опять она стала проводить конференции – всегда о России, очень сдружилась с русским бараком, куда она тоже приходила, где вышивала, встречалась с приятельницами, одним словом, жила. Но это продолжалось не так долго. Последние месяцы 1944 г. и первые 1945 г. для многих оказались фатальными, в том числе и для матери Марии».
По мере того как близился конец войны, условия содержания в Равенсбрюке становились все невыносимей. Заключенные, измученные непосильной, изнурительной работой и постоянным недоеданием, умирали ежедневно десятками. Связи с остальным миром не было никакой: уже не приходили посылки и письма. А ведь поначалу и Даниилу Скобцову удавалось передавать в лагерь посылки с едой… Были резко урезаны и без того мизерные порции хлеба, который и хлебом-то можно назвать лишь с небольшими оговорками, – теперь в день на человека выдавали всего по 60 граммов. В бараках, рассчитанных на 700-800 человек, теперь размещалось по две с половиной тысячи. Заключенных заедали вши, свирепствовали тиф, дизентерия... Еще зимой у женщин отобрали одеяла и пальто, затем – ботинки, чулки. Мать Мария совсем ослабела, у нее распухли ноги, болела голень, она с трудом передвигалась, а чаще всего лежала на нарах.
По мнению И. Н. Вебстер, матушка совершила в это время большую ошибку. В госпитале стали выдавать немощным и женщинам старше 55 лет так называемую «карт роз» («розовую карточку»), освобождавшую ее обладательниц от обязательной работы и от вызова на перекличку. Мать Мария ухватилась за эту возможность и получила карточку. И. Н. Вебстер только ахнула, когда узнала об этом: ведь чтобы спастись, «важно было идти в общем потоке, применяясь к положению среднего сидельца лагеря, во всяком случае, без подробностей в досье, раздражающих немцев».
– Вы всегда пессимистка, а я в восторге... – на все ее опасения отвечала матушка.
Подруга тревожилась не напрасно: после некоторого льготного периода поступило распоряжение – построиться всем «карт роз». Мать Мария, по свидетельству И. Н. Вебстер, очень взволновалась, но ничего нельзя было сделать: в госпитале было досье о ней как о «непригодной».
«Ее увезли вместе с отчаянной компанией – с безногими, безрукими, горбатыми, увезли в «Юнгер Лагер». Точных вестей об этой группе в течение двух месяцев к нам не поступало, а слухи доходили самые ужасные…
И вот сижу я однажды на 3-м этаже на половине своей кровати и вдруг слышу душераздирающий фальцет матери Марии:
– Инна! Инна! Где вы?
Мгновенно я очутилась внизу, но уже человеческий поток унес ее куда-то в другую секцию. Только на другой день при помощи Кристины, блоковой надзирательницы, исключительно хорошо относившейся к матери Марии, мы встретились. Я застыла от ужаса при виде, какая перемена произошла в ней: от нее остались только кожа да кости, глаза гноились, от нее шел этот кошмарный сладкий запах больных дизентерией, которой – она призналась – сильно страдала...
В первый раз я увидела мать Марию придавленной, со мной она в первый раз любовно-ласкова, она, видимо, сама нуждалась в ласке и участии, она гладила мое лицо, руки. Она говорила разные ласковые слова:
– Инна, Инна, моя вы византийская икона... Мы больше не расстанемся с вами. Я выживу. Вы – гранит. Вы меня вытяните...
Я внутренне задавала себе вопрос: «Что мог сделать этот «гранит»?...
Это было начало конца. Конец февраля и март 1945 года были невыносимыми, немцы свирепствовали, жизнь адская. Бесконечные вызовы на проверку. Кристина позволила матери Марии выходить в последний момент и всегда становиться позади меня, тогда она могла опираться на мою спину, ибо силы ее уже оставляли, это была уже тень. Но кроме проверок производились без конца медицинские селекции: направо – жизнь, налево – смерть. Маршировать перед докторами надо было бойко. Кристина с большим риском для себя прятала мать Марию под кроватями в дортуарах, два раза мы ее даже втягивали на чердак, но долго это продолжаться не могло...
Пришла раз Кристина возбужденная, грубая и... придавленная и сказала:
– Из всех блоков грузовики увозят «непригодных» в «Юнгер Лагер».
Позже она сообщила, что мать Марию опять увезли...
...1 апреля в Пасхальное воскресенье вышел приказ всем француженкам 2-го выйти на лагер-штрассе, чтобы быть освобожденными. Никто ничего толком не знал, но достоверно было то, что из «Юнгер Лагеря» 2-го прибыли француженки. Явилась надежда иметь новость о матери Марии. Действительно, 3 или 4 апреля мне удалось переговорить с тремя – четырьмя женщинами нашего 19.000 транспорта и другими, знающими и симпатизирующими матери Марии, и вот что мне рассказали.
Мать Мария уже не ходила, а ползала. Между тем проверку там делал С.С., и все знали, что если он заметит кого сидящей, то тотчас же забраковывал, т. е. куда-то усылал. Мать Мария сидела и с усилием вставала, только когда С.С. проходил. 30 марта, в Страстную пятницу, она больше не могла встать.
Он взял ее номер и номера других столь же немощных. После проверки всем было приказано выйти наружу и не брать вещей. Матери Марии было приказано оставить свои очки. Когда она запротестовала, что без очков ничего не видит, их с нее сорвали. Пришел грузовик, и их всех увезли.
В середине апреля блоковая нашего транспорта и Кристина позвали меня и сказали, что видели лист газированных 31 марта и там было имя матери Марии».
Слово-то какое – «газированных»! Т.е. умерщвленных с помощью газовой камеры…
Мать Мария погибла на Страстной неделе в Великую пятницу 31 марта 1945 года.
Несмотря на вроде бы достоверный рассказ И. Н. Вебстер, существует несколько версий того, как все-таки русская монахиня попала в группу на уничтожение. Одна из них следующая. Мать Мария, понимая, что не сможет долго прожить и ее состояние все равно приведет к смерти в газовой камере, решила занять место одной из женщин, отобранной для уничтожения...
«...когда освобождение было уже близко, мать Мария пошла в газовую камеру вместо отобранной фашистами советской девушки. Она обменялась с ней курткой и номером, немногословно объяснив: «Я уже стара, а у тебя вся жизнь…» – подтверждает и писатель Евгений Богат. Добавлю, что иногда встречается следующее уточнение: девушка принадлежала к еврейской нации. – Может быть, мы имеем дело с легендой. Но человек, заслуживший т а к у ю легенду, бесспорно легендарен...».
С этим трудно не согласиться.
Несколько месяцев отдал Евг. Богат поискам бывших узниц Равенсбрюка. В душе писателя теплилась наивная надежда: найти девушку, спасенную русской монахиней. Но все поиски оказались напрасными…
По поводу легенды о героической смерти друг поэтессы и соратник по антифашистской борьбе И. А. Кривошеин писал: «Все, кто знал Елизавету Юрьевну... принимают эту версию о ее гибели как наиболее вероятную. Ее последний подвиг – естественное завершение жизни этой замечательной русской женщины».
Другой из товарищей матери Марии, философ Николай Бердяев, признавался: «У меня было впечатление, что она стремилась к жертве и страданию, она хотела умереть за русский народ».
Когда-то в «Последних римлянах», вспоминая гибель Николая Гумилева, матушка воскликнула: «Страшно себе представить человека, идущего на смерть. Кажется, что наряду с волной душевной смятенности должна где-то в глубинах его обозначиться очевидная, ясная и простая истина, примиряющая все».
Русская монахиня покинула этот многострадальный мир так же, как и жила – следуя евангельским заветам. Вспомним: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15, 13).
Случайно проходившим мимо...
…Всего лишь через два дня после ее гибели представители Красного Креста начали освобождать тех заключенных, которые были вывезены из Франции. А еще через месяц советские войска вывели из застенков всех узниц, кому посчастливилось остаться в живых. Среди них оказались и те, кто хорошо знал мать Марию. Например, не раз упомянутая нами участница французского Сопротивления Софья Носович.
Ее возвращение живой из немецких лагерей смерти казалось настоящим чудом! После того как первоначальный смертный приговор заменили концлагерем, болезненная Софья попала в Равенсбрюк. Здесь у нее вновь открылся туберкулез. Ее отправили в изолятор, но перед этим больная взяла клятвенное обещание со своих подруг по Сопротивлению Жаклин Рамей и Жаклин Рише-Сушер, что они не бросят ее, если их будут переводить в другое место. И вот накануне отправки в Маутхаузен обе Жаклин пришли в барак, чтобы поднять Софью с ее сенника. Ослабевшая, горячая от высокой температуры, она последовала за подругами. Четверо суток ехали заключенные в битком набитом товарном вагоне. Тесно прижавшись к подругам и деля с ними последний ломоть хлеба, Софья выдержала этот изнурительный путь, а потом, под страхом быть застреленной, если оступится и упадет, преодолела подъем в лагерь Маутхаузен по обледеневшей дороге, вдоль которой лежали трупы убитых. Затем – шестнадцать часов ожидания неизвестно чего под открытым небом в снегу…. «Бедная Софка, – удивлялась Жаклин Рамей в своих воспоминаниях, – в том состоянии, в котором она находилась, она должна была умереть. Но она все претерпела, и мы, в конце концов, привезли ее во Францию». Жаклин поражалась тому, как в этой женщине железная воля сочеталась с восточным фатализмом и полным отсутствием практичности (если бы подруги не выкрали для нее шерстяные чулки, вату для подкладки пальто и вермахтовский флаг, из которого смастерили варежки, она бы насмерть замерзла, но не пошевелила и пальцем).
По возвращении во Францию Софью Носович поместили на несколько месяцев в санаторий, и смерть опять от нее отступила. Туберкулез разыгрался и в третий раз, но к тому времени уже существовали антибиотики и ее вылечили. За заслуги в Сопротивлении, за пытки, которые она претерпела, отказываясь кого-либо выдать, Софья Владимировна удостоилась ордена Почетного легиона. Всю свою оставшуюся жизнь эта женщина посвятила тем, кто тоже пострадал во время войны: ослепшим читала вслух, парализованным убирала и готовила, за больными ухаживала... Она продолжила дело матушки Марии!
Вместо послесловия
Судьба вернувшихся на родину русских эмигрантов сложилась по большей части трагично: все они, почти без исключения, очутились либо в ссылке, либо в ГУЛАГе. Вернулся в 1948 году на родину и Игорь Кривошеин с семьей. Сперва их определили в Ульяновск, но уже в сентябре 1949 года Игоря Александровича арестовали. Ему ставили в вину связь во время войны с английской разведкой, которой он поставлял сведения о немецких оккупантах, его борьбу в рядах Сопротивления, а также и то, что он... выжил в Бухенвальде! После восемнадцатимесячного следствия на Лубянке постановлением ОСО он был приговорен к десяти годам по статье 58-4 УК РСФСР (сотрудничество с международной буржуазией). Реабилитировали Игоря Кривошеина лишь после смерти Сталина, в 1954 году, за «недостаточностью улик».
После своего освобождения И. А. Кривошеин первым рассказал советскому читателю о русских эмигрантах, героях Сопротивления: о матери Марии (Скобцовой), священнике Димитрии Клепинине, Анатолии Левицком, Борисе Вильде и Вере (Вики) Оболенской. Опубликованные очерки о них он, по свидетельству сына, считал главным достижением своего двадцатипятилетнего пребывания в СССР после войны. В 1974 году он с женой вернулся в Париж, где и скончался в 1987 году. Его жена Нина Алексеевна Кривошеина написала одну из интереснейших книг о русской эмиграции и о советской жизни конца 1940 – 1950-х годов – «Четыре трети нашей жизни».
Одной из немногих монахинь, кому довелось вернуться на родину и даже прожить долгую жизнь, стала инокиня Иоанна (Рейтлингер). После кончины отца Сергия Булгакова, своего духовного отца, она переехала в Прагу. В конце 1940-х – начале 1950-х годов православная монахиня расписывала храмы в Восточной Словакии, выполняла частные заказы на религиозные картины, портреты и пейзажи. В 1955-м вернулась в Россию, жила в Ташкенте. В 1960-х годах временами приезжала в Москву и в Ленинград (видимо, это было связано с потеплением обстановки в стране). Скончалась инокиня Иоанна 31 мая 1988 года в Ташкенте. Только в 1985-м мать Мария, в числе других бесстрашных героев французского Сопротивления, была посмертно награждена орденом Отечественной войны. А в день столетия со дня ее рождения, 21 декабря 1991 года, на анапском берегу столь любимого ею Черного моря был установлен памятный знак – крест на гранитной глыбе со словами, обращенными ко Всевышнему в вечной поэтической исповеди: «Нет, Господь, я дорогу не мерю, что положено, то и пройду…»
В начале 1990-х годов популяризатором творчества Кузьминой-Караваевой в России стал священник Александр Мень. В 2000 году в Анапе состоялась конференция, посвященная нашей героине. Первыми гостями, прибывшими из Франции, были представители рода Пиленко: Сергей Владимирович Пиленко – троюродный дядя матери Марии, а также Даниэль Вернье, урожденная Пиленко, дочь одного из старших братьев Сергея Владимировича. Кстати, отец Сергея Владимировича, Владимир Илларионович Пиленко, являлся крестным отцом Гаяны.
Весной 2000 года общество «Благодеяние» организовало и международную конференцию, посвященную 55-й годовщине со дня смерти Елизаветы Кузьминой-Караваевой (матери Марии). В Петербург приехали исследователи ее жизни и творчества из различных уголков России, а также из Франции, Англии, Италии. О ней говорили богословы, философы, литераторы…
Накануне вечера памяти, состоявшегося в Лондоне, один из друзей матери Марии увидел знаменательный сон: она неспешно шла по пшеничному полю. «Но вы же умерли!» – изумленно воскликнул он. Мать Мария ответила, лукаво улыбаясь: «Мало ли что говорят люди. Болтают. Как видите, я живая…»
А в Париже 9 февраля 2003 года на доме по адресу рю Лурмель, 77 установлена мемориальная доска в память о погибших в фашистских лагерях матери Марии (Скобцовой) и о. Димитрии (Клепинине).
Синод Константинопольского Патриархата 16 января 2004 года «соборно постановил, дабы отец Димитрий Клепинин, монахиня Мария Скобцова и ее сын Юрий Скобцов, скончавшие свое житие в святости и сподобившиеся мученических венцов, почитались в лике блаженных мучеников и святых церкви, почитались верными, и дабы им воспевались песнопения и похвалы каждый год 20 июля». Основанием для канонизации стало прошение, направленное из Парижа Экзархом Вселенского Патриарха архиепископом Гавриилом, управляющим Архиепископией православных русских церквей в Западной Европе.
Пришло время – и в России стали выходить книги с богословскими эссе, стихами матери Марии, репродукциями ее вышивок и икон, созданы сайты в Интернете, посвященные ее жизни и творчеству (к великому сожалению, с безграмотно набранными текстами). За последние годы во Франции и Англии обнаружилась целая серия рисунков, вышитых икон, облачений, плащаниц, которые мать Мария создавала для своих храмов и приютов для обездоленных. В Пушкинском доме прошла выставка ее работ. «Вот если выживу, то вернусь в Россию и буду бродить по дорогам…»
О главном, о завете, которому мать Мария следовала всегда, сказано ею самою: «В духовной жизни нет случая и нет удачных и неудачных эпох, а есть знаки, которые надо понимать, и пути, по которым надо идти…»
А еще она оставила нам свои стихи…
Я силу много раз еще утрачу;
Я вновь умру, и я воскресну вновь;
Переживу потерю, неудачу,
Рожденье, смерть, любовь.
И каждый раз, в свершенья круг вступая,
Я буду помнить о тебе, земля;
Всех спутников случайных, степь без края,
Движение стебля.
Но только помнить; путь мой снова в гору;
Теперь мне вестник ближе протрубил;
И виден явственно земному взору
Размах широких крыл.
И знаю: будет долгая разлука;
Неузнанной вернусь еще я к вам.
Так; верю: не услышите вы стука
И не поверите словам.
Но будет час; когда? – еще не знаю;
И я приду, чтоб дать живым ответ,
Чтоб вновь вам указать дорогу к раю,
Сказать, что боли нет…
![](http://stat001.yep.com/counters/237082.gif?ui=237082&ci=46&dn=oboymina.ru&un=oboymina.fosite.ru&lg=ru&visitorid=-1&stid=0&stdb=0&color1=D9CC7E&color2=6F4B1E&color3=000E52&color4=C29256&color5=FFFFFF&turn_on=on&img=0&"+mlp_r+"&)
